Любовь Дадаченкова — учитель и социальный педагог со стажем 36 лет. В июне она была уволена из центра реабилитации детей с инвалидностью, лишилась средств к существованию и оказалась на улице: ночевала в бесплатном хостеле, питалась на благотворительной кухне при церкви. Вместе с проектом помощи бездомным «Ночлежка» рассказываем ее историю.

«Я соглашалась на любой труд, лишь бы было чем платить по кредитам»

У меня 36 лет педагогического стажа. Сначала я была учителем начальных классов, потом преподавала русский язык и литературу, работала логопедом, дефектологом и специалистом по реабилитации детей с инвалидностью.

Своей специальности никогда не изменяла. В школе я себя как рыба в воде чувствую. И мне важно жить с чувством, что в сердца многих ребят я вложила какие-то зачатки доброты и любви.

Карьеру я начинала в родном Донском, небольшом городе в Тульской области. Там проработала 28 лет, а в 2015 году перебралась в город Энгельс, город побольше. С малой родины я уехала из-за денег — надо было выплачивать ипотеку, а местные зарплаты этого не позволяли.

В новом городе я работала с утра до ночи. Из дома выходила в семь утра и шла на работу в общеобразовательную школу. После — на вторую работу, в православную школу, во вторую смену. Домой возвращалась только в 10 вечера.

Выбора у меня не было. Я шла на любой, даже низкооплачиваемый труд, лишь бы было чем платить по кредитам. Время шло, и я понимала, что переезд не оправдал ожиданий: со здоровьем на фоне переработок стало неладно, а ситуацию с деньгами поправить никак не получалось — стало только хуже, долги копились и копились.

Год спустя я вернулась домой и проработала там еще 6 лет, пока не получила квалификацию учителя высшей категории и не решила перебраться в Москву. В столице я рассчитывала найти несколько работ, получать за них местные деньги, чтобы наконец-то рассчитаться по долгам за жилье.

И вот подвернулся случай: подруга и некогда коллега немногим ранее перебралась в подмосковный город Пушкино, нашла там квартиру. Мы договорились, что я поживу у нее какое-то время, пока не освоюсь, не встану на ноги.

«Кабинета мне не дали, компьютера — тоже»

Вскоре возможность встать на ноги представилась. 6 февраля 2024 года я там же, в Пушкино, устроилась в центр по реабилитации пенсионеров и людей с инвалидностью. Тогда центр расширялся и открывал в соседней Ивантеевке детское отделение, куда требовались социальные работники, логопеды и дефектологи.

С директором мы замечательно пообщались на собеседовании. Он, сам родом из Энгельса, проникся ко мне, когда увидел, что я год работала в его родном городе. Мы условились, что с 6 февраля я выйду на работу — мне поручили обязанности специалиста-дефектолога и назначили испытательный срок 2 месяца.

Работать мне нравилось. Хотя отделение было молодое — и это ощущалось на уровне удобства и скоординированности работы. Кабинета мне не дали, компьютера — тоже. Пришлось брать его у знакомых. Но настрой в коллективе был хороший.

Первый месяц я занималась с ребятами, записывала видеоуроки и проводила консультации для родителей. Нареканий к моей работе не было: родители благодарили, руководство размещало в социальных сетях информацию о моих занятиях. Омрачалось всё лишь тяжестью неопределенности, возникшей от одного «честного разговора».

«Не хочу вас обидеть, но вам нужно уйти»

Вскоре после трудоустройства одна из заместителей директора нашего отделения пригласила меня к себе в кабинет. Сказала, что хочет со мной честного разговора.

Заместительница сказала, что центр устраивает моя работа, но высказала свои опасения на тот счет, что у меня недостаточно опыта с детьми дошкольного возраста. Я хотела было возразить, рассказать про работу в интернате по уходу за детьми совершенно разного возраста, но мне дали понять, что я не за тем приглашена.

«Может быть, вам будет обидно, но это будет честно, — сказала заместительница. — На место, на которое вас уже направил директор, я жду своих людей. Я заранее ничего директору не говорила. Но я должна взять людей, так как обещала им работу. Не хочу вас обидеть, но вам нужно уйти».

Уходить я, естественно, не собиралась. Я постаралась объяснить, что уже дала директору слово стараться и работать, а подводить его я не хочу.

Разговор закончился ничем. Мне казалось, что позиция директора сильнее, а оказанное им доверие имеет вес. Я продолжила работать, будучи уверенной, что за месяц заместительница найдет выход из своего положения — в затруднении, как тогда казалось, была всё же она, а не я. Однако осадок от разговора остался.

В последний день февраля я снова оказалась в том кабинете. Выяснилось, что от меня по-прежнему ждут увольнения — заместительница хотела принять от меня заявление «по собственному», рассчитаться и попрощаться. Я стала объяснять, что не могу сейчас идти в поле, искать какое-то новое место.

«Вы понимаете, — говорю я ей, — каково жить в чужом краю? У меня большие кредиты, ни гроша за душой, нет собственного жилья даже. Вы меня, в ситуации похуже, чем у некоторых наших подопечных, просто берете и ни за что ни про что выставляете за порог». Ответ я получила «честный»:

«Меня проблемы ваши не интересуют. Весь мир в проблемах. Мне что, всем сочувствовать?»

Я в тот момент поняла, что была для этой заместительницы не более чем человеком, который месяц придерживал штатную единицу, пока не явились люди, за которыми эта должность якобы забита.

Молчать я не стала — поехала к директору. Перед этим я скачала на флешку все материалы, все свои наработки программ — мне было важно показать, что весь месяц я работала — и работала на совесть, а значит, место свое имею право за собой оставить. Директор был очень удивлен и пообещал, что разберется, а за место я могу не переживать.

«Нервы тряхнули, я потеряла сознание и упала»

Право работать я отстояла, но вот здоровье мое эта история смела махом. У меня врожденный порок сердца, есть проблемы с клапаном. В марте мне предстояла важная операция. К ней я подошла в худшем из состояний.

Как итог оставшиеся четыре месяца, которые я работала в центре, я то и дело уходила на больничные. Три раза на скорой поступала в Москву, трижды меня клали в стационар. Лежала в Царицыно, лежала в Боткинской, лежала в областной больнице в Пушкино — и там, как назло, заработала двустороннее воспаление легких.

И всё же в начале лета я была в строю — работала, уже привыкла к месту. 27 июня мне на телефон пришло сообщение о том, что мое детское отделение, только-только открытое, будут закрывать в сентябре — якобы министерство не выделило средств на дальнейшую работу. Я прочитала об этом на Киевском вокзале. Нервы тряхнули, я потеряла сознание и упала.

Очнулась уже в диагностическом отделении НИИ им. Склифосовского. Я получила сотрясение и сильный ушиб позвоночника. Как только пришла в чувство, сразу постаралась сообщить работодателям, где я.

Выяснилось, что телефон мой разбился. Экран работал, горел, но не реагировал на касания. Я не могла с него звонок даже принять, не то что набрать кого-то из центра и сообщить о случившемся.

Чужие люди согласились помочь. Сфотографировали мой разбитый телефон, сфотографировали меня, лежащую в больничной палате

Всё это получилось отправить работодателям, чтобы объяснить ситуацию. Вскоре мне ответили — сказали, что я уволена за прогул. Сослались на то, что в Склифосовского я поступила во второй половине дня, а на работе должна была оказаться в первой.

Я объяснила и это: отослала справки и выписки из баз о том, что в первой половине дня была на приеме в медицинском центре на «Киевской». Их не приняли. Так я лишилась работы.

«Клеенчатые матрац с подушкой, которые нужно стелить на голые нары»

Нужно было думать, что делать дальше. Из-за травм передвижение по личным нуждам давалось мне с трудом. Я не могла как-то энергично броситься на защиту своих прав или на поиск новой работы, жилья.

Врачи в Склифосовского собрали консилиум. Обсудили, какая мне была оказана первая помощь, выписали направления на обследования и стали думать, куда меня в таком состоянии пристроить. Ехать к коллеге в Пушкино по ряду причин уже не было возможности. Решили, что мне нужно податься в Иловайку — место, где дают ночлег людям, оказавшимся в сложной жизненной ситуации.

Через какое-то время за мной оттуда прислали соцработницу Ларису, которой я очень благодарна за оказанную помощь. Она проводила меня в поликлинику, где мне назначили лечение, и отвезла в Иловайку.

Мне было тяжело. На то, что я многих вещей не могла делать самостоятельно, постоянно испытывала боли и перепады давления, наложились условия, в которых я оказалась. Иловайка — место, где только спят. Это не место, где можно поселиться и беспрерывно жить. Туда запускают в 8 вечера — дают помыться, поесть, поспать — и выселяют на следующий день, в 8 утра. Оформляться на ночлег там нужно каждый раз заново. Люди, которым некуда, кроме Иловайки, было податься, коротали часы от выселения до заселения как могли.

Кто-то сидел на лавочках, кто-то шел попрошайничать, кто-то катался на электричках туда-обратно

Днем в Иловайку не пускали даже в непогоду. Поэтому люди ходили весь день под дождем и заселялись на ночлег насквозь мокрые. Сушить вещи там было негде: если высохнет что-то за ночь на изголовье, то слава богу, если не высохнет — привет, простуда.

Кормили там два раза в день — вечером и утром. У меня сохранилась фотография, где я и еще 30 человек сидим на кухне. Перед каждым — пшенная каша на воде, два кусочка хлеба и чай.

За чай боролись: всем хотелось напиться горячего после дня на улице. Там как на войне, наверное, глоток воды был за счастье. К бойлеру стояли очереди, то чая, то кипятка на всех не хватало. Налить себе стаканчик на ночь, чтобы поставить рядом с кроватью, было почти невозможно.

Кровати в Иловайке рассчитаны на то, чтобы спать на них одетым в уличное. Перед заселением каждому выдают клеенчатые матрац с подушкой, которые нужно стелить на голые нары.

Моими соседями были очень разные люди. Иногда туда попадали случайные люди — вроде тех, кто потерял документы по пьяни. Иногда — вчерашние заключенные, давние бездомные и увечные люди с пролежнями.

Рядом с ними непросто было спать, потому что они ныли во сне от боли в гниющих ногах

В августе вдруг стало тяжело с едой. У Иловайки были какие-то проблемы с поставщиками, отчего кормить стали раз в день. Завтракали местными припасами, а обедали — чем бог подаст.

Тогда нас спасло то, что у храма Сергия Радонежского четыре раза в день приход кормит бездомных. Туда я одно время регулярно ездила, чтобы поесть. Там с пламенным приветом в очереди за стаканом супа меня встречали бездомные. В обществе бомжей я оказалась своей.

«Я не могла смириться с тем, что оказалась на обочине»

За это лето я очень сильно изменилась. У меня никогда не было столько агрессии в общении. Я общалась с людьми, с социальными работниками, с врачами и не замечала даже, что всегда говорю на повышенных тонах.

Боль физическая, боль моральная, безысходность. Всё это так меня трепало, что я себя не чувствовала

Еще раз: в 8 утра выселение, в 8 вечера — заселение. Кажется, что очень много времени проходит. Но я за эти 12 часов могла себе позволить успеть очень мало. Я только и делала, что лечилась. Доехать до поликлиники, чтобы получить лекарства и уколы, было испытанием. Ходить тяжело: 15 метров пройду — присяду, еще 15 — еще присяду.

Питалась я, как сами понимаете, плохо. А при недостатке калорий человек слабеет, может падать в обмороки. Со мной такое случалось часто.

Однажды у меня закружилась голова, я упала и повредила ногу. Чувствовалось, что перелома нет, но трещина — вполне может быть. Я решила, что лучше сразу обследоваться и сразу лечить эту травму, пока не наступили осложнения.

Я поднялась, пришла в себя и нашла ближайшую поликлинику. Пришла к регистратуре и вспомнила, что у меня нет регистрации в Москве, я же бомж. Пришлось подробно объяснять, что со мной произошло. Бабуля в регистратуре сочувствием не прониклась: «Не положено, не положено».

Я потребовала к себе замглавврача, чтобы ему уже объяснить, кто я такая и зачем мне нужен рентген. Он тоже долго упирался и дал добро пустить меня к травматологу только после того, как я пригрозила звонком на горячую линию Министерства здравоохранения.

С горем пополам рентген мне сделали. В выписке от травматолога, которую я попросила распечатать для себя из базы, я увидела запись о том, что «пациентка вела себя неадекватно, кричала, превышала свои права». Мне стало так горько и обидно…

В такие моменты ощущение безысходности достигало пика. Утешение я находила только в молитвах. Помню, как лежала на Иловайке, закрывала глаза и молилась:

«Господи, сделай так, чтобы я снова работала, закрыла кредиты и была помощником людям»

Я не могла смириться с тем, что оказалась на обочине. Мне очень важно было бороться за нормальную жизнь, как бы тяжело это ни было. И конечно, тут я хочу сказать огромное спасибо «Ночлежке» — девчонки не дали мне умереть.

«Всё, чего я сейчас хочу, — справедливости»

Про «Ночлежку» мне рассказали работники Иловайки. Я пришла туда в августе, и мне оказали «первую помощь» — положили денег на телефон и проездной, чтобы я могла спокойно ездить в больницу. Потом уже помогли встать на ноги, связаться с коллегами и знакомыми, восстановить потерянные контакты.

Я изначально согласилась на это интервью только для того, чтобы сказать спасибо девочкам, которые мне помогли. Соцработница Женя была со мной на связи днем и ночью, поддерживала меня, давала опору. Волонтер Аня помогла мне составить грамотное резюме, с которым я могу теперь откликаться на вакансии. Юрист Вика, грамотная, честная, помогает мне сейчас в юридических вопросах, стучится во все инстанции. Все эти люди действительно решают судьбы тех, кому трудно. Таких людей в наше время очень мало.

Сейчас я вернулась в Тульскую область, живу в Новомосковске. Меня приютили бывшие коллеги. Это многодетная семья, которой я в свое время помогала и сочувствовала. Так сложилась судьба, что теперь они мне помогают и сочувствуют.

Я живу с ними, помогаю с детьми и по хозяйству. Параллельно езжу на работу, я сейчас на испытательном сроке

Все, чего я сейчас хочу, — справедливости. От боли физической я могу мазью растереться и таблетки выпить. А вот от боли душевной так нельзя избавиться. Мне нужна справедливость, мне нужен закон, который меня оправдал бы. Мне нужны люди, для которых этот закон — не пустой звук. Мне нужна трудовая книжка, где нет записи о том, что меня уволили по статье. Мне нужно мое честное имя.

Фото в материале носят иллюстративный характер Фото на обложке: Валерий Шарифулин / ТАСС