«В нашем доме чужих детей не бывает». Эта надпись встречает гостей социально-реабилитационного центра «Алтуфьево» — единственного государственного учреждения в России для детей-мигрантов и беженцев. Здесь находятся несовершеннолетние разных национальностей, конфессий и культур. Специалист Центра по работе с мигрантами Мариам Кочарян записала истории троих воспитанников.

Амалия, 17 лет, Новая Гвинея

Я родилась и выросла в Новой Гвинее, на втором по величине острове на Земле. В моей стране меня насильно хотели выдать замуж за неизвестного мне человека. Бороться с решением семьи было невозможно. Единственное спасение — Россия. О системе помощи беженцам мне рассказывал мой дядя, он и посоветовал улететь в Москву. Я понимала, куда я иду и что делаю, но мне всегда хотелось выйти замуж именно по любви, а не по прихоти родителей. И я решила рискнуть. Купила на накопленные деньги билет в один конец и улетела. Я боялась, что на границе меня остановят правоохранительные органы. Но ни на родине, ни в Москве никто не спросил меня о незаконном въезде. Видимо, я выгляжу старше своего возраста. Самое ужасное, что по прилёту я потеряла все документы. Из моей сумки вытащили диплом и паспорт — самое ценное, что у меня было. Слава богу, что я сообразила сделать копию паспорта, которая осталась в чемодане багажа.

Было страшно. Где я только не ночевала: аэропорт, вокзал, скамейка на улице… И плакала. А потом я случайно познакомилась на улице с парнем из Конго

Он отвёл меня в Комитет «Гражданское содействие», оттуда я попала по распределению в «Алтуфьево», где встретилась с такими же девочками и мальчиками. Теперь я не одна. На родине я бросила всё, но рада, что успела окончить юридический. Надеюсь, диплом поможет найти работу здесь, в России. Я хочу остаться в Москве и получить статус беженки. Мне это просто необходимо. Я каждый день плачу, но не устаю верить и надеяться на лучшее. Сейчас жду окончания работы над моим делом. Время от времени социальный педагог забирает меня в Управление по делам беженцев, где расспрашивают о жизни на родине. Там грубые люди: они не слышат меня и доводят до слез. Хорошо, что педагоги и воспитатели понимают меня. Да, нам трудно общаться, но я учу русский — пошла в первый класс. Слово «неваляшка» — смешное! А ещё очень жду снега. Надеюсь, что получится поселиться в лагере для беженцев. Я сбежала из дома. Теперь главное — не оказаться там вновь.

Кристина, 17 лет, и Люси, 15 лет, Конго

Война в Конго забрала у нас детство. Сейчас мне 17. Я здесь не одна, с младшей сестрой, ей 15 лет. Она другая. Не любит говорить с посторонними, только со мной. Ещё и года не прошло, как её изнасиловали. Просто однажды неизвестные люди в военной форме вломились к нам домой и устроили ад. Это нормально. Мы привыкли к такому. Женщину в Конго вообще не считают за человека. Так моя сестра забеременела, но ей пришлось оставить ребёнка дома, у родителей.

Я не такая, как сестра. И буду бороться. Я получила образование в другом городе, знаю французский, английский и не собираюсь останавливаться. Меня жалеть не надо. Мне просто жаль сестру. Ведь она ни в чём не виновата — это всё ужасы войны.

Не хочу хвастаться, но мой отец — профессор института Конго. Он мечтает, чтобы мы получили достойное образование. Поэтому решил отправить нас в Россию. Здесь учатся два моих брата. Они любят Россию и русских людей. Говорят, вы очень добрые.Мы попали в Россию неслучайно. Мы знали, что нас рано или поздно поймают. Сейчас ищем временное убежище, чтобы получить образование, как когда-то наш отец. Мы с сестрой хотим вернуться и жить на своей родине в окружении родных и близких нам людей, но пока это невозможно.

Мохаммед, 17 лет, Пакистан

Я оказался в России по политическим соображениям. Родился и вырос в Пакистане, городе, разделённом на многочисленные религиозные общины. После исламизации страны в обществе произошёл раскол — и бесконечная война с Индией. На родине меня считают сектантом. Но это не так. Я отношу себя к мусульманской общине «ахмедие». Мы проповедуем общечеловеческие ценности и твёрдо верим в непобедимость ислама. Просто наша трактовка веры отличается от общепринятой. Поэтому мне и моим друзьям приходилось скрываться.

На нас нападали, избивали, угрожали семье. Когда мне было 16 лет, нам с братом пришлось покинуть родину

Мы оформили доверенность и тут же вылетели в Москву. Друзья посоветовали искать политическое убежище именно в России — многонациональной и богатой стране. Мы хотели немного освоиться в городе, найти жильё, но только вышли из аэропорта — сразу столкнулись с полицейскими. В итоге брата отправили в подмосковный лагерь для беженцев, а меня — в детский центр «Алтуфьево».

Я очень хочу остаться в России. Она такая большая, и, думаю, всем найдётся тут место. Я учу гимн, хочу выступать на концертах. И ещё мне нравится политика Путина. Он всем помогает.

Мы обычные люди, которые хотят мира и добра. Надеюсь, здесь нам помогут. Если нет, то после 18 лет уедем на Украину. Говорят, там легче получить статус беженца. Хочется начать жизнь сначала. А пока надо выучить русский.

Мариам Кочарян, специалист Центра по работе с мигрантами:

Более трёх лет я работаю с несовершеннолетними мигрантами и беженцами. Это непередаваемый опыт. Очень ценный и ни с чем не сравнимый. Мне кажется, после такой работы сложно заняться чем-либо другим. Только если каким-то абстрактным творчеством. Когда сталкиваешься с такими судьбами, то всем телом ощущаешь свою незыблемую нужность. Понимаешь важность своей работы, принимаешь жизнь со всем вот этим тяжёлым багажом ужасов человеческих судеб и несмотря ни на что понимаешь, окрыляешь, мотивируешь. А потом идёшь домой после работы и не веришь ни во что, кроме человеческой воли и силы характера.

Неправильно думать, что педагогика — наука о детях. Это наука о человеке. Приблизительно так писал Януш Корчак. И кто скажет, что он был не прав?

Основная проблема, с которой сталкиваются дети-мигранты и тем более беженцы (вынужденные/временные переселенцы), — язык. Коммуникация становится главной проблемой взаимодействия с ребёнком. Особенно если тот не владеет ни одним из европейских языков. В таком случае мы обращаемся за помощью в Комитет «Гражданское содействие», где к ребёнку-инофону прикрепляется личный переводчик. У мигрантов высокий уровень мотивации. Они заинтересованы в своём будущем намного больше, чем, например, региональные или московские дети, которые остались без попечения родителей. Но это совсем другая история.

Всё бы ничего. Согрели, пожалели, одежду постирали, накормили борщом со сметаной и если нужно — покрестили в храме. Язык сострадания един. Остаётся один вопрос: в чём виноваты дети? В войне, в изнасиловании, в религиозных разногласиях или, может, в шизофрении родителя?

*все имена детей изменены в интересах конфиденциальности