Писатель Александр Солженицын, будущий лауреат Нобелевской премии по литературе, после заключения в ГУЛАГе работал учителем математики, физики и астрономии в школах в разных регионах Советского Союза. Коллеги удивлялись открытости и таланту бывшего зека в классе и нелюдимости за пределами школы. Он спешил домой и после школьных занятий вечерами работал над своими главными книгами.

Школьные проработки и страсть к литературе

В советской школе православному Солженицыну было тяжело. Мать вообще долгое время не хотела отдавать сына в безбожную советскую школу, поэтому тянула год, а потом еще несколько месяцев, и отдала только во второй четверти. «В детстве он получил в какой-то мере религиозное воспитание. Но школа все зачеркивала. Я помню, как в третьем классе нас попросили поднять руки, у кого были рождественские елки, и какой стыд было тянуть руку. Родители просто щадили детей, чтобы они не раздваивались. Школа главенствовала», — вспоминает его жена и землячка Наталия Решетовская.

Солженицын вообще был впечатлительным юношей и плохо переносил критику: от плохой отметки мальчик менялся в лице, бледнел и мог упасть в обморок. «Такая болезненная реакция Сани на малейший раздражитель удерживала и нас, его друзей, от какой бы то ни было критики в его адрес», — вспоминали друзья.

А уж учиться вместе с детьми-пионерами (хотя он и сам был пионером) было еще сложнее. Солженицын с детства приучился не говорить лишнего: приходилось утаивать свою религиозность, в церковь они с матерью ходили тайком. Но его все равно уличили: «Было устроено судилище с проработками и оргвыводами, и был случай, когда силой сорвали с пионера крестильный крест».

Учился Солженицын хорошо, хотя и сбегал с уроков математики играть в футбол. Он с детства готовился к литературной карьере: «В девять лет я твёрдо решил, что буду писателем, — хотя что я мог писать? Но вот я чувствовал, что должен что-то такое написать. Откуда в нас появляется такой — это загадка, загадка». «Первый толчок к тому, чтобы написать крупное произведение, я получил десяти лет от роду: я прочел „Войну и мир“ Толстого и сразу почувствовал какое-то особенное тяготение к большому охвату», — вспоминал он.

И физик, и лирик

К выпускному у Александра Солженицына был уже впечатляющий литературный опыт: стихи, первые пробы прозы, работа в стенгазете. Казалось бы, ему стоит поступить в литературный. Как утверждает биограф Людмила Сараскина, «будь в РГУ (Ростовский государственный университет. — Прим. ред.) литературный факультет, он пошел бы туда и, несомненно, поступил бы». Но литфак имелся только в местном пединституте, что считалось ниже по уровню. Уезжать ему тоже не хотелось, поэтому он остался учиться в РГУ. Физико-математический факультет был славен своими преподавательским составом, поэтому Солженицыну там нравилось. Среди преподавателей был и почетный член Сорбонны и Нью-Йоркской академии Дмитрий Мордухай-Болтовской (он будет выведен как «живой анекдот» Дмитрий Горяинов-Шаховской в романе «В круге первом»).

Позже Солженицын поступил на заочное отделение в Московский институт философии, литературы и истории имени Н. Г. Чернышевского (МИФЛИ, был выделен из состава МГУ и потом снова возвращен туда). Солженицын в одно и то же время был отличником на математическом факультете, учился на пятерки в гуманитарном институте на заочном, был старостой группы и редактором стенгазеты, его стихи читались со сцены, а еще он был сталинским стипендиатом. РГУ он окончил в 1941 году с отличием, ему была присвоена квалификация научного работника II разряда в области математики и преподавателя. МИФЛИ он так и не закончит: начнется война, он сделает все, чтобы попасть на фронт, — а потом будет тюрьма и ссылка.

Учитель и бывший зек

После тюрьмы его сослали в вечную ссылку в Южный Казахстан. Целый месяц он пытался устроиться в школу учителем в ауле Кок-Тереке, но бывшего зека, который на вопрос о статье отказывался отвечать со ссылкой на гостайну, брать нигде не хотели. Помог случай — точнее, знакомый. В марте ему отказали, а в апреле, за три недели до выпускных экзаменов, назначили физиком и математиком в двух выпускных классах. В следующем году у него было почти две ставки, свыше 30 часов в неделю, он преподавал математику, физику и астрономию.

В Казахстане было много ссыльных, у Солженицына учились опальные немцы, украинцы, корейцы, греки и, конечно, казахи. Им нравилось учиться, потому что другого способа выбиться в люди у них не было. И Солженицын полюбил учить: «Я в Кок-Тереке захлебнулся преподаванием и три года (а может быть, много бы еще лет) был счастлив даже им одним. Мне не хватало часов расписания, чтоб исправить и восполнить недоданное им раньше, я назначал им вечерние дополнительные занятия, кружки, полевые занятия, астрономические наблюдения, — и они являлись с такой дружностью и азартом, как не ходили в кино».

Биограф Людмила Сараскина приводит слова его ученика Скокова, адресованные бывшему учителю: «Мне, вашему ученику, который получал тройки и четверки по математике, удалось получить отличные оценки при поступлении в Новосибирский институт торговли и с отличием его окончить».

«Все светлое было ограничено классными дверьми и звонком», — вспоминал писатель. Ему не нравились разговоры ни о чем в учительской, раздражала унылая атмосфера. Он жестко клеймил недоинтеллигенцию (впрочем, интеллигенцию он тоже ругал) и в своей «Образованщине» называл учителей искалеченными людьми: «Школьные учителя настолько задерганные, заспешенные, униженные люди, да еще а в бытовой нужде, что не оставлено им времени, простора и свободы формулировать собственное мнение о чем бы то ни было, даже находить и поглощать неповрежденную духовную пищу. И же от природы и не от слабости образования вся эта бедствующая провинциальная масса так проигрывает в „одушевленности“ по сравнению с привилегированной столично-научной, а именно от нужды и бесправия».

В «Письме вождям Советского Союза» Солженицын после рассказов о будущей войне с Китаем и близком мировом экономическом крахе писал и об образовании. «Достаточно поработав в школах — и городских, и сельских, могу утверждать, что школа наша плохо учит и дурно воспитывает, а лишь разменивает и мельчит юные годы и души. Всё поставлено так, что ученикам не за что уважать свой педсовет. Школа будет истинной тогда, когда в учителя пойдут люди отборные и к тому призванные. Но для этого — сколько средств и усилий надо потратить! — не так оплачивать их труд и не так унизительно держать их», — писал он.

И это сочетается с тем, что ему всегда, в любой школе нравилось преподавать. Про казахстанские времена он вообще вспоминает так: «Никогда я, кажется, так хорошо не жил». Любили его и лети: «Все дети в нашей школе были влюблены в математику и в Солженицына». Что в Казахстане, что во Владимире и в Рязани, картина была одна: дети «бегают стайкой за учителем, который ходит по поселку в поношенных ботинках и таких же поношенных брюках».

«В класс не входил, а врывался»

Из Казахстана же он уехал, как только с него сняли клеймо ссыльного. Его тут же потянуло в Россию, он прибыл во Владимирскую область, зажил в Мезиновском селе неподалеку от станции со звучным названием Торфопродукт. «Торфопродукт? Ах, Тургенев не знал, что можно по-русски составить такое!» — удивлялся герой Солженицына в «Матренином дворе» (рассказ он написал под впечатлением от «Мезиновки»). Так в Центральной России называли станции и населенные пункты близ торфпредприятий. Разработка торфа ко времени Солженицына была уже неприбыльным делом, предприятия поросли травой, деревни были нищие. Это отразилось на школе: «Я был глубоко огорчен нищетой, запущенностью русской деревни. Были у нас ребята, которые приходили в школу, живя от нее в шести километрах, чтобы заодно купить буханку хлеба для своей семьи. А некоторые специально на второй год оставались, чтобы лишний год получать пенсию по убитому отцу. Здесь, в Мезиновке, я встретил совершенно другую школьную атмосферу».

Но в классах было по сорок учеников, школа была многолюдной: в ней учились более тысячи детей. Помимо обычных школьных уроков, Солженицын вел кружок по прикладной математике. Условия были суровые: пропустил одно занятие — выбыл. Солженицын рассказывал о лучших математиках, с детьми мастерили астролябии, рассматривали звезды. Ученики и в Мезиновке полюбили своего учителя: «В класс не входил, а врывался. И с этой минуты мы жили в ускоренном ритме. Он всех зажигал своей энергией, умел построить урок так, что скучать или дремать было некогда». Он не вел журнал, на первом занятии давал контрольную, делил учеников на сильных и посредственных, потом работал индивидуально. На учеников не повышал голос.

Позже в характеристике у него будет записано учительским языком, что дети на уроках Солженицына «полюбили математику как предмет». Впрочем, с учителями он и здесь не наладил отношений: на посиделки не оставался, пустых разговоров не любил, после школы уходил домой и сидел там. Он и не мог, после работы он работал над книгами. Он не хотел ни с кем сближаться: лагерная жизнь научила его скрытности.

Он должен был высказать всё, что видел, что знал. Разговоры в учительской подождут

Поэтому он был одинок, пока к нему не вернулась Решетовская: женщина, которой он мог доверять. Возобновив отношения, он решил уехать к ней в Рязань. И там тоже занимался педагогикой. Он отказался быть завучем, работал учителем физики и астрономии средней школы № 2. Не пошел в аспирантуру в Академии педагогических наук, хотя учителям и казалось, он мог бы поделиться методикой, по которой работал. А она была интересная: оценки с плюсами и минусам, отрывки из литературы, где упоминались звезды (попробуй угадать созвездия!), умение навести жесткую дисциплину и при этом полюбиться ученикам.

«Мне кажется, он с таким же успехом мог бы преподавать литературу. Главное было в том, как он это делал», — вспоминала одна из учениц. Но как раз литературу бывший студент-заочник профильного института преподавать не мог: боялся выдать себя. Он уверял на Лубянке, забирая свои вещи, что хочет просто жить и преподавать математику, не хотел рисковать, упоминая о литературе, деле своей жизни.