Журналист Александр Мурашев путешествует по миру и пишет книгу «Другая школа» об устройстве самых необычных школ и жизни удивительных педагогов. Каждую неделю выходит новая глава. «Мел» публикует отрывок из книги о великом учителе и создателе гуманной педагогики Шалве Амонашвили.

«Другая школа — наверное, самая смелая идея в моей жизни. Я задумал объехать весь мир, чтобы своими глазами увидеть самые интересные школы на планете и пообщаться лично с великими преподавателями. Такими, которых обычно вспоминают и через 40 лет после окончания школы. Подметить все важные детали образования в разных странах и передать всё это в книге. Каждая история — мультимедийная, в них много фотографий и видео. Я начал с системы образования Финляндии, которая меня поразила, а для одной из последних глав провел восемь дней в Грузии с легендарным Шалвой Амонашвили.

Задумка в том, чтобы сделать роман с продолжением: подписавшись один раз, читатель будет получать новую главу каждую неделю, а в перерывах следить за созданием книги в соцсетях, например, в «Телеграме». Для меня важно взаимодействие с читателем, которые могут предложить своих героев (я уже давно понял, что самые интересные истории находятся именно так)».

---

Восемь дней с Шалвой Амонашвили

Где бы вы ни оказались в Бушети, отовсюду будет открываться вид на Алазанскую долину: изысканную симметрию горных хребтов, словно нарисованную акварельными мазками. Её прекрасно видно прямо из окон кабинета Амонашвили на втором этаже дома. «Может быть, ради этих гор я и обосновался здесь, — говорит Амонашвили, родившийся и проживший долгое время в Тбилиси. — Я не знаю, как они называются. Отсюда при ясной погоде можно увидеть Казбек и Эльбрус… Но остальные? Я взял и назвал их своими именами. У меня есть гора Ушинского, Макаренко, Песталоцци, Сухомлинского, Гогебашвили, Корчака. И знаете, в чём дело? Эти горы и породили гуманную педагогику. Когда я смотрю на этих великанов с моими названиями, всегда думаю: „Что их держит?“ Что держит Сухомлинского, Квинтилиана? Есть же какой-то фундамент, не позволяющий им разрушиться. До того как начать изучать этот вопрос — ещё при советской власти — я читал классиков с точки зрения материалиста и видел в них мракобесие. Так нас воспитывали в университете».

Изучив классическую литературу, Амонашвили пришёл к выводу, что тот самый фундамент и могущество всех великих педагогов — это вера. Не обязательно религиозная, а вера как таковая: например, в ребёнка и в то, что он может воспитываться без принуждения и насилия. «Есть восточная мудрость: никто тебе не друг, никто тебе не враг, каждый для тебя — учитель, — говорит мне Шалва. — И каждый из нас — учитель. Мама, папа, бабушка и дедушка — это педагоги для своих детей. И если мы хотим найти в себе Макаренко или Сухомлинского, то нужно верить в то же, во что верили они. Вера — это предчувствие знания, перетягивание завтрашнего дня на сегодняшний. Когда я с помощью веры посмотрел на педагогическую реальность, то увидел, что всё, кроме классики, — это насилие над тем, кого мы называем молодым поколением. И ещё я увидел, что этот авторитарный подход — очень дешёвый. Надо всего лишь иметь ремень и демонстрировать над ребёнком власть: отметок, учителей, свою родительскую власть. Но многие преподаватели понимают веру двояко. Они могут только что исповедаться в церкви и поставить свечку. А стоит им зайти в класс — и веры как будто не бывало. Увидят какого-нибудь ученика: „А ну-ка встал, выйди из класса, без мамы не приходи“».

Когда-то Амонашвили сам был таким же авторитарным учителем истории. «Решал, кого вызвать к доске, а кому поставить тройку, чтобы знали, как надо ко мне относиться, — вспоминает Шалва. — А потом однажды восьмиклассники отвели меня в угол и спросили: „Почему вы так делаете?“ Я говорю: „А что?“ „Да вы полюбите нас! Мы же с вами хотим дружить“. Я задумался. Ведь правда: я и не знал, почему так поступал. Но дети — учителя для учителей. С помощью них можно пройти самые изумительные курсы повышения квалификации. После того случая у меня с учениками сложились прекрасные отношения, они историю выучили лучше, чем обычно. И мне с ними стало хорошо: шел в класс — они ждали меня. Даёшь любое задание — они исполняют».

Все атрибуты школы, которые до сих пор вызывают у нас желание поёжиться — от красной ручки в дневнике до оценок, — Амонашвили начал менять ещё при советской власти. «Красным ведь обычно в дневниках и тетрадках отмечают ошибки, — говорит Шалва. — Моя ученица Леночка однажды заплакала из-за отмеченных мной ошибок, из-за того что не знает и не любит математику. Я сделал вывод: красные чернила не годятся, надо её чем-то радовать. Чем? Отмечать успехи. Ошибки запоминай, но исправляй их с помощью других методов. Не надо задерживать детей над ошибками. Им нужно восхождение, а не спотыкание».

Гуманная педагогика Маркса

Своё выступление перед учителями Амонашвили часто начинает с вопроса: «Кто считает себя негуманным, пусть поднимет руку». После «безмолвие было ему ответом» Амонашвили задает следующий вопрос: «А кто считает себя гуманным учителем?» И вот тут, как любили говорить в школе, лес рук. «Послушайте и потом решайте, насколько вы гуманны. Вместо вас никто этого не определит», — говорит Шалва, после чего раскрывает удивительное совпадение. «Human на санксрите звучит как «умэн» и буквально означает «смертный, который ищет себе опору духа и находится на пути поиска себя», — говорит мне Амонашвили. — В русском языке говорят «умный». Когда мы говорим о гуманизме, я вкладываю именно этот смысл.

Моя доброта, улыбка, уважение и почитание вас как человека, желание помочь — это всё гуманизм. Это моя вера, которая рождает такое отношение к вам. Точно так же в переводе с санскрита учитель — «носитель света» для души. Не предмета».

Амонашвили начал первый эксперимент в 1964 году в одном из классов школы в Тбилиси — и он продолжался десять лет. В какой-то момент идеями гуманной педагогики было охвачено две трети школ в Грузии. «Нас часто спрашивали: а что, советская школа не гуманная? Но в 60–70-е годы ответить на этот вопрос отрицательно означало подорвать основы советского образования. Это же была „самая лучшая школа в мире“, — рассказывает Амонашвили. — Когда советская власть решила ставить детям цифровые отметки вместо словесных — это была особая забота о детях или о власти партии в школе? Мы отменили оценки, и получилось, что пошли против властей».

Экспериментальная школа Амонашвили выпускала ежегодно в восемь раз больше медалистов, чем весь регион. Каждую неделю сюда прилетали сотни преподавателей со всего мира, чтобы посмотреть своими глазами на происходящее. В то же время в Грузии Шалву и его коллег называли «буржуазными учителями», а школу не раз закрывали. «Педагогика была нашей подпольной работой, — вспоминает Амонашвили. — У нас, как у Христа, была группа посвящённых. Мы давали произведения, которые обогащали детей больше, чем стерилизованная идеологизированная литература. Кто-то, конечно, догадывался об этом. Меня вызывали в ЦК партии и спрашивали: „Почему ты дал это произведение? Что ты имел в виду?“. Мне тогда было лет 30, и я начинал в ответ нападать. Но как-то ко мне подошёл мой профессор и посоветовал: „Научись врага переводить из оппозиции в позицию“. И я стал объяснять понятным им языком. Оказалось, что у молодого Маркса очень много мыслей, с помощью которых можно защитить гуманную педагогику. Я приводил его цитаты, в ответ меня заставляли показывать страницы из источника. Но потом вынужденно отступали. Это очень важный принцип: обезоружить противника так, чтобы он сделал шаг в твою сторону».

С приходом Шеварднадзе и Горбачёва к смелым идеям Шалвы уже начали относиться лояльнее. Амонашвили до сих пор благодарен бывшему президенту Грузии за фразу, которую тот произнёс после экскурсии по школе: «Делай что хочешь!». Второй эксперимент продолжался с 1974 по 1984 год, и, вспоминая это время, Амонашвили приводит неожиданную метафору: «Мне нравилось, что тогда мои мысли уже не были в клетке. Вот я раньше часто выращивал канареек. И когда открывал дверцу клетки и выпускал их в комнату, они не хотели вылетать. Или вылетят — и возвращаются обратно. Однажды в Тбилиси у меня с девятого этажа улетели семь птиц и сели на дерево около автобусной остановки. Я три часа стоял около них с клеткой, где были засыпаны зёрнышки. И одна за другой они постепенно в неё вернулись. Так и человеческая мысль. Тебе дают право — лети! Но уже неохота. Зачем? Может, там опасно? Я не знаю, что там меня ждет! Редко кто хочет стать чайкой по имени Джонатан Ливингстон».

Амонашвили рассказывает мне, что в годы своих экспериментов для него не было «плохих преподавателей», но из всех сделать хороших учителей все-таки нельзя. «У некоторых просто нет веры, что дети могут воспитываться без насилия, — говорит он. — Одна учительница прислала мне недавно письмо: „Я молодой педагог. Умоляю, объясните, как добиться, чтобы дети не мешали мне проводить урок?“ Я ей написал: „Да, я могу вам кое-что посоветовать. Наверное, сейчас есть возможность купить пистолет, с которым вы можете зайти в класс, направить в лоб ученика и объяснить урок. Мешать не будут“. Дети мне должны мешать, чтобы я потом мог их воспитывать. Если они всё изучают, готовят домашние задания и ведут себя нравственно, зачем им учитель?»

«Мы по традиции воспитываем детей в авторитарном стиле, это просто более удобный способ, — заключает Шалва, задумчиво глядя на пик Сухомлинского за окном. — Здесь действует только один закон: за хорошие поступки поощряй ребёнка, за дурные наказывай. За хорошее поведение буду любить, за плохое — не буду. Это скрытая торговля, учиться такой педагогике не нужно. Так делали родители, так было в школе, я стал взрослым и по инерции продолжаю также воспитывать своего ребёнка. Что такое ЕГЭ? Тот же империализм над детьми. Но личность без воли и смысла жизни не существует. У неё должна быть цель, устремлённость. Сейчас философия такая: школа должна приспосабливаться к жизни. Но гуманная педагогика скажет иначе. Дети, повзрослев, должны преобразовывать жизнь. Личность всегда идет против актуальной потребности. И школа должна идти против течения. Если что-то плохо и в моих силах это исправить, я это сделаю. Без такого преобразования жизнь дальше не будет идти. Это и происходит, но медленно. А надо, чтоб человечество быстро шагало к своему будущему».

Фотографии: Александр Мурашев