Блогер «Мела» Александр Заправдин пишет сатирические рассказы о вымышленной школе № 113. Публикуем продолжение истории о новенькой учительнице, которая пришла в учреждение, где всё должно быть по ГОСТу.

Глава 2. Наставники

Кабинет завуча напоминал архив безумия, где мания величия гнила вместе с бумагами. Стены исчезали под кипами папок с потертыми корешками — одинаковых, как солдаты в строю. Они лежали везде: на подоконниках, стульях, даже на полу, образуя хрупкие коридоры к столу. Здесь, под желтым светом лампы, кряхтел старенький компьютер. Его экран мерцал, будто система, давно забывшая свое назначение, пыталась напомнить о себе нервным подмигиванием курсора.

Над всем этим царил единственный личный предмет — фотография Лидии Павловны в золоченой рамке. Снимок, сделанный 20 лет назад, изображал ее за этим же столом, с папкой «СЕКРЕТНО» в руках. Она не была ни директором, ни министром — просто завуч. Но папки с отчетами множились, убеждая ее, что без этой пыльной пирамиды школа рухнет.

Лидия Павловна перелистывала страницы досье Насти. «Выпускница университета. Мечтает о „дискуссиях“ вместо шаблонов…» — ее губы резко сжались, будто слова жгли язык. Опасный тип. Хочет лечить души, как будто они — больные органы. Но школа — не больница, а конвейер.

Взгляд скользнул к цитате в анкете: «Педагог — это инженер человеческих душ. (Моя любимая цитата)». Лидия фыркнула. Инженеру не нужны души. Ему нужны гайки и чертежи. Она швырнула досье на стол, где тут же придавила его папкой с грифом «ФГОС». Ее энтузиазм — ржавчина системы. Уберу. Обязательно уберу.

Звонок от Лидии Павловны застал Зою Семёновну в коридоре. «Ко мне. Немедленно», — прозвучало в трубке, и она рванула вприпрыжку, даже не спросив причину. Ее туфли цокали по полу в такт внутренней мантре: «Нельзя опаздывать! Нельзя!» Папка «Срочно!» прижималась к груди, как щит верного солдата.

— Зоя Семёновна! — голос завуча прогремел из кабинета раньше, чем та успела постучать.

— Ваша миссия — превратить эту романтическую блоху в рабочую лошадь. Вы — ее наставник

Зоя Семёновна вскинула подбородок так резко, что чуть не сломала шею. Ее глаза загорелись, как лампочки в принтере, получившем команду «Печатать!».

— Будет сделано! Я внедрю в нее систему: уроки по шаблонам, отчеты до звонка, цитаты из приказов вместо эпиграфов!

Лидия Павловна откинулась в кресле, потянувшись к чашке с чаем. На губах застыла тонкая улыбка — словно она только что подписала акт капитуляции врага. Зоя же, не дожидаясь формального «свободны», уже крутила дверную ручку.

— Через месяц отчет, — бросила завуч ей вслед, но Зоя уже мчалась по коридору. Ее губы шевелились, бормоча: «ФГОС… санкции… протоколы…» — словно заклинание, от которого зависела жизнь.

***

Кабинет литературы пах старыми книгами и свежей побелкой — как будто прошлое и настоящее здесь вели войну за каждый квадратный сантиметр. Настя, стоя на стуле, пыталась приклеить портрет Достоевского рядом с окном. Луч солнца цеплялся за лицо писателя, превращая его морщины в реки на карте безумия. «Они увидят, как свет играет в его глазах!» — думала она, прижимая плакат ладонью. Поймут, что Раскольников — не персонаж, а зеркало. Может, даже задумаются, зачем зеркала вообще нужны…

Дверь с грохотом отлетела, ударившись о стену. В проеме, как призрак канцелярского ада, замерла Зоя Семёновна. Ее глаза, сузившиеся до щелочек, метнулись от портрета Достоевского к Насте. «Беда. Мягкотелая мечтательница. Надо выжечь это дурман-мышление, пока не заразила детей», — пронеслось в голове Зои.

— Анастасия Петровна! По протоколу, Достоевский должен висеть на 5 см левее! Иначе нарушена эргономика смыслов!

Настя замерла. Эргономика смыслов? Это что, новый ГОСТ?

— Но… это же просто портрет…

— Ничего просто в школе нет! Вот ваш план! — Зоя шлепнула на стол бланк, где пункт № 1 гласил: «Образ Раскольникова через призму статистики». — Считаем количество его шагов в романе и строим график раскаяния!

«Шаги? График?» Настя уставилась на бумагу, чувствуя, как в груди лопается воздушный шар надежды. Это же абсурд…

— Но как это связано с…

— Связь — второй пункт в плане! — Зоя выхватила из папки «Акт осознания связи всего со всем» и ткнула в строчку: «Коэффициент покаяния = (число шагов) / (число страниц × ФГОС-поправку)».

«Коэффициент покаяния…» — Настя мысленно представила Раскольникова с калькулятором. А если он округлит результат? Спасет душу по ГОСТу?

— И помните! — Зоя нависла над ней, как инквизитор над еретиком. — Конспект урока — это не мысли, а таблица с колонками: «Время», «Цитата», «Соответствие ФГОС».

«ФГОС…» — Настя машинально кивнула, глядя, как Зоя выравнивает книги на полке строго под углом 90 градусов. Это как «Смерть автора» Барта, только страшнее…

Когда дверь захлопнулась, Настя опустилась на стул. Взгляд ее упал на портрет Достоевского, сдвинутый на те самые 5 см влево. Теперь он висел так, что его глаза смотрели не на класс, а на огнетушитель в углу — символ школы № 113, готовый затушить любое пламя мысли.

***

Комната Насти напоминала музей непрактичных надежд. На полках, кривых от тяжести книг, стояли томики с подчеркнутыми строчками: Пастернак, Цветаева, Бродский — их корешки пестрели разноцветными закладками. На стене висел плакат с цитатой «Поэзия — это сопротивление entropy слова». В углу, на стопке журналов «Литература в школе», лежал подаренный Геннадием мячик «Стойкость», словно ядро, готовое пробить брешь в этой тихой крепости.

Настя сидела за столом, перебирая листки с первого урока. «График раскаяния… — ее пальцы дрожали, сминая бумагу. — Как будто совесть — это парабола, которую можно вычислить по формуле…» Она закрыла глаза, и перед ней всплыли слова университетской преподавательницы, Марины Сергеевны, которая на последней лекции сказала: «Литература — это диалог с вечностью. А вы, Настя, станете переводчиком между мирами». Теперь эти слова звучали как насмешка. «Какой диалог? Здесь даже монолог запрещен без протокола», — подумала она, глядя на папку с надписью «Креатив. Версия 2.1 (одобрено)».

— Ты хотела быть повитухой смыслов? — шепнула она себе, разглядывая портрет Достоевского на закладке. — А стала акушеркой бюрократии.

За окном мигал фонарь, будто моргал ей тайным знаком. Настя взяла ручку и вывела в новой тетради, купленной специально для школы:

Цитата из дневника Насти:

«Сегодня я узнала, что Достоевский — не автор, а «литературная единица»

Его нужно «распределить» по кварталам. Зоя Семёновна говорит, что любовь к поэзии — это «неоптимизированный ресурс». Кажется, я начинаю сходить с ума. Или приходить в него? Марина Сергеевна, вы обещали, что слова спасают. Но здесь их засовывают в клетки таблиц, как зверей в зоопарк. P. S. Достоевский теперь смотрит на огнетушитель. Может, он тоже хочет потушить этот пожар абсурда? Или просто мечтает, чтобы его наконец сняли со стены и дали умереть в покое…»

Она захлопнула тетрадь и прижала ее к груди, будто пряча контрабанду — последние обрывки себя. За окном завыл ветер, и тень от акварельного дерева дрогнула на стене, словно пыталась вырваться из бетона.

***

Пруд в парке был похож на гигантскую лупу, через которую город рассматривал свое гнилое нутро. Настя сидела на скамейке, глядя, как утки дерутся за хлебный мякиш. Одна из них, с выщипанным пером на хвосте, напоминала ей Зою Семёновну — такая же нервная, суетливая, готовая клевать тех, кто послабее.

— Эй, философ! — Геннадий возник из ниоткуда, как тень от забытой совести. В руках он сжимал термос, от которого пахло чем-то крепче надежды. — Место свободно? — Он плюхнулся на скамейку, не дожидаясь ответа, и протянул Насте пирожок. — Держи. Внутри повидло. Снаружи — философия.

Они молча наблюдали, как селезень, застрявший в пластиковой бутылке, барахтается на воде.

— Видишь вон ту? — Геннадий ткнул пальцем в утку-Зою. — Это система. Ты — как этот селезень: думаешь, плывешь к светлому, а тебя уже накрыло дерьмом и полиэтиленом.

Настя крякнула — не то от смеха, не то от отчаяния.

— И что делать? — спросила она, отламывая кусочек пирожка.

— Два варианта. — Геннадий открутил термос, и запах коньяка смешался с ароматом гниющих листьев. — Первый: громко крякать. Но система наденет на тебя намордник из отчетов. Второй: научиться дышать под водой. — Он сделал глоток. — Я, например, дышу этим.

— А если… — Настя уставилась на мячик «Стойкость», который принесла с собой, — …попробовать выплыть?

Геннадий фыркнул, и его губы задрожали, как провода под напряжением

— Выплыть? Это как убежать от своей тени. Система везде. Даже в этом пирожке. — Он разломил его, показывая начинку. — Видишь? Повидло — это твои мечты. Тесто — ФГОС. И чем больше жуешь, тем больше тесто душит сладость.

— А вы не пробовали… сжечь тесто? — вдруг выпалила она.

Геннадий замер, словно услышал неприличный анекдот. Потом медленно повернулся к ней, и в его глазах мелькнуло что-то, что Настя не видела раньше, — искра, которую не задуло даже школьным сквозняком.

— Сжечь? — Он усмехнулся, но в голосе зазвучала странная нота. — Это опасно. Огонь может спалить и повидло.

— Зато пепел удобряет почву, — неожиданно для себя парировала Настя.

Они замолчали. Селезень наконец вырвался из бутылки и, отряхнувшись, поплыл к стае. Не к Зое-утке, а в сторону — туда, где камыши скрывали мелководье.

— Знаешь, что самое страшное? — Геннадий вдруг стал серьезным. — Система любит, когда ты выбираешь: либо ты Зоя, либо я. Но настоящая дрянь начинается, когда ты не выбираешь никого.

— А если… — Настя сжала мячик, чувствуя, как резина впивается в ладонь, — …стать мостом между берегами?

Физрук засмеялся, но в смехе этом было больше грусти, чем насмешки

— Мосты тут долго не живут. Их или сносят, или разбирают на кирпичи. Но… — он встал, отряхивая крошки с куртки, — если решишься, держи мой номер. Для мостов тут свои правила выживания.

Он швырнул ей смятую бумажку с надписью: «Если надумаешь жечь тесто — звони. У меня есть спички».

Цитата из дневника Насти:

«Геннадий говорит, что мосты сносят. Но я видела — тот селезень выплыл. Не к Зое, не к стае. К камышам. Может, там и есть третий берег?

P. S. Спички пахнут надеждой. И коньяком».

Продолжение следует…

Обложка: © Shutterstock.AI / Fotodom