«Это я пригласил смерть на операцию, куда её обычно не зовут»
«Это я пригласил смерть на операцию, куда её обычно не зовут»
Десять лет по десять часов каждый день. Примерно столько нужно работать, чтобы стать детским кардиохирургом. И нести ответственность за детские жизни. В книге «Там, где бьётся сердце. Записки детского кардиохирурга» Рене Претр рассказывает, как выдерживать постоянное напряжение и не бояться (хотя это всё равно невозможно). Книга вышла в издательстве АСТ.
Я протянул нитку от последнего шва Ари. И сразу же, даже не завязывая, отпустил зажимы на лёгочной и подключичной артериях. Наконец в лёгкое проникает кровь — дополнительная кровь, благодаря шунту. Двухсекундная задержка — зловещая тишина — прежде чем пульсоксиметр издал новый звук, совершенно похоронной тональности. Я уже готовился начать массаж сердца, но тут раздался второй сигнал, затем третий — тоже глухие и неуверенные. Затем четвёртый, пятый, быстрее и выше. Тональность поднималась. Наконец-то! Вместе с ней — сила и частота сигналов. Ещё несколько секунд, и теперь сердечный ритм окончательно пошёл по нарастающей. Под действием адреналина сердце заработало даже с перегрузкой, тональность ушла в верхние частоты, по мере того, как кислород насыщал кровь и сердце вновь обретало силу. И вместе с тем ткани, такие тёмные и тусклые, приобрели цвет, отсветы, яркость. За тридцать секунд всё преобразилось, всё тело ребёнка из тёмно-синего стало нормального розового цвета.
Тогда я очень осторожно завязал узелки швов, так как под действием надувшейся артерии они легко могли порваться. Закончив с узлами, я обрезал кончики ниток. Опасность окончательно отступила. Угрожающая тень, которая зримо приблизилась к нам и обдала холодом, замерла. Теперь она медленно рассеивалась.
Эта плавная и чистая хореография, эта решимость сразу дали мне понять, что становление хирурга проходит через долгую и тягостную тренировку рук, пальцев, сознания, и только оперируя раз за разом, можно приобрести это техническое мастерство и понимание органических характеристик различных тканей, их состава и основных свойств.
И именно это я продолжаю делать ежедневно и неустанно после возвращения в Женеву. Я провожу, то как ассистент, то как оперирующий хирург, операцию за операцией… на сердце. Да, на сердце, поскольку я сменил специализацию! А всё из-за больницы Бельвю. Всё из-за Гросси и Спенсера. Из-за сердца. Потрясение, которое я испытал, когда увидел, как после моего первого аортокоронарного шунтирования сердце набирает силу, было сильным, слишком сильным, чтобы я мог остаться невредимым. И эта встряска осталась со мной навсегда. А ещё это было моим вторым откровением. Одним из тех, что заставляют людей менять траекторию. Из тех, что заставляют отказаться от всех этих органов, хотя они были такими увлекательными, и посвятить себя отныне лишь одному: сердцу. И виновниками моего обращения были Джин Гросси и Фрэнк Спенсер, которые увлекли меня в свою область и открыли мне в Нью-Йорке двери кардиохирургии.
Слова заведующего хирургическим отделением нью-йоркской университетской больницы Фрэнка Спенсера оказались для меня пророческими. Он утверждал: «Сердце — это наркотик. Не пускайте к нему кого попало, кто его тронет — подсядет».
Это со мной в тот день и произошло.
И вот тогда у меня затряслись руки, живот свело каменной судорогой, ноги подкосились. Мы переглянулись в некотором ступоре, всё ещё оцепенев от этой злобной силы, которая сейчас развеивалась. На этот раз Изабель даже не пыталась скрыть упрёк во взгляде.
— Чёрт, меня чуть кондратий не хватил!
Я чуть неловко повёл плечом в знак согласия. И признался:
— Не тебя одну! Ох, Иза, не тебя одну.
Больше никому говорить не хотелось. Понятно, что в воздухе ещё плыла эта смесь страха и облегчения от того, что разум остался при нас, но главным было другое. Вот это отчётливое и яркое, предельно ясное чувство, которое возникает, когда молния ударила слишком близко. Когда снова всё спокойно, но ты ещё на какое-то время ослеплен и оглушен. В операционной тоже всё снова стало тихо. И в это верилось с трудом. Ничто не выдавало драму, которой мы чудом избежали. Сердечный ритм был нормальным, тон — гармоничным. Кровяное давление в норме, кровь идеально насыщена кислородом, лучше, чем когда бы то ни было.
Нам понадобилось ещё некоторое время, чтобы продолжить операцию. Мы словно окаменели. Затем мы начали закрывать грудную клетку в том сосредоточенном молчании, которое обычно следует за большим испугом. Мне было плохо. Я слишком рискнул, и спасением этого ребёнка я был обязан только огромной удаче. Внутренности всё ещё буравил ненасытный спрут. Я сбежал из операционной, оставив Ари и Ирен зашивать последние слои, и упал на стул в помещении, где мы пили кофе. Горло пересохло, во рту стоял вкус ржавчины.
«Кардиохирургия? Это просто, — говорил Спенсер. — Считай: десять лет — десять часов»: в течение десяти лет — работать по десять часов в день! Я опять счёл формулу «а-ля Бельвю» преувеличенной, но опыт доказал мне её правильность.
Придерживаясь этого режима, я уверенно двигаюсь вперёд и чувствую, как профессия входит в меня и крепнет. Я продолжаю следовать заветам великого Фрэнка, который уделял большое внимание критике каждой проведённой операции сразу же после её завершения, каким бы ни был её исход. Он предписывал нам делать заметки после каждой сложной операции и, когда опять предстоит что-то подобное, перечитывать их перед операцией, «потому что память уже утратила детали, а именно они отличают хорошее от превосходного». И наставлял: «Проводите больше времени в операционном блоке. Оперируйте сами и смотрите, как оперируют другие!»
Я пережил опыт, который дезориентирует. Из тех, что заставляют задуматься о правильности выбранного курса. Я прекрасно знал, и по здравому смыслу, и по небогатому ещё опыту, что мы не всегда оказываемся великими спасителями в безнадёжных ситуациях. А ещё я знал, что порой мы направляем в пропасть судьбу, которой не так уж грозила опасность. Я слышал о подобных драмах, а несколько пережил сам, но всегда на расстоянии, в качестве ассистента. Как Ари и Ирен сегодня, без прямого участия. И к тому же речь шла прежде всего о пациентах уже в летах, которые говорили о своей жизни в прошедшем времени.
А здесь на меня резко обрушилось осознание моей ответственности за ту драму, которой мы чудом избежали. За то, что необдуманно пошёл на риск. За безумие. В этот раз именно я разыграл на шахматной доске опаснейший дебют белыми. Это я пригласил смерть на операцию, куда её обычно не зовут. А она материализовалась. Она возникла внезапно, как те грозовые тучи, чёрные от дождя, которые вдруг омрачают ясное небо и охлаждают знойный воздух. Тяжёлая, ледяная, всепоглощающая тень. Она заговорила зловещими стонами нашего пульсоксиметра, сгустила краски агонии. Сбросить её покрывало удалось лишь последним рывком уже задыхающегося организма. И большим везением.
Окаменев от ужаса, я воображал, как снимаю простыни, укрывающие этого ребёнка, и обнаруживаю его мёртвым. Потухшие глаза. Расширенные зрачки, уже высохшие, без блеска. Мертвенно-бледная кожа, безжизненное тело, которое вскоре окоченеет.
Мой ужас при этом зрелище! И ведь этого можно было избежать, и ведь именно я был в этом повинен! Всё зависело от таких мелочей! Дело решилось одним колебанием воздуха: соскользнувшая игла при проходе сквозь артерию, нить, обвившаяся вокруг инструмента, резкого или просто неточное действие, неловкое движение. Это видение из глубин Дантова ада становилось таким страшным, таким невыносимым, что я хотел вычеркнуть его из своего сознания, из самого своего тела, пока оно не оставило там чересчур глубокий след. Я весь встряхнулся, как уличный пес, вылезший из воды, и не смог сдержать хрип. Сиплый стон.
— С тобой всё в порядке?
В комнату вошла Изабель. Я испытал смущение и облегчение. Смущение, потому что так откровенно показал свои страдания, и облегчение, потому что её появление помогло мне отвлечься, вырваться из круговорота мрачных мыслей.