«Убить Чарскую»: как в СССР пытались стереть память о любимой писательнице гимназисток
«Убить Чарскую»: как в СССР пытались стереть память о любимой писательнице гимназисток
Писательница Лидия Чарская обрела популярность после первой же своей книги, которая вышла в 1901 году. Её обожали гимназистки со всей России, но вместе с рухнувшей империей закончилась и слава Чарской. В СССР её повести тут же запретили и вплоть до перестройки не печатали. Рассказываем историю детской писательницы, которая оказалась забытой.
Лидия Чарская, автор «Записок институтки» и «Княжны Джавахи», вплоть до самой смерти оставалась любимицей множества повзрослевших детей, которые помнили старый мир и дореволюционную литературу. В СССР совершенно не идеологические произведения писательницы подверглись полному запрету, а она сама — травле, причём в той степени, которой не удостаивались даже многие враждебные режиму «взрослые» писатели.
Лидия Чарская написала десятки повестей для детско-юношеского возраста, причём в то время, когда жанр не был достаточно освоен в России. Как правило, героини её книг, как и предполагаемая аудитория, — девочки-гимназистки и воспитанницы пансионов для благородных девиц. Эти сюжеты связаны с личным опытом самой Чарской, чья жизнь и до потрясений Гражданской войны была сложной. Хотя биографию литературной звезды предреволюционного времени мы знаем только в общих чертах. Культурный разрыв между эпохами превратил события столетней давности в далёкое прошлое.
В 90-е годы, когда почти все запрещённые советской властью литераторы были реабилитированы для читателей хотя бы посмертно, самая популярная писательница последних лет Российской империи оказалась напрочь забыта, несмотря на перестроечные переиздания.
Актриса, но не прима
Лидия Воронова родилась в 1875 году на Кавказе в семье офицера, а может быть — в 1878 году в Петербурге. Добившись известности, она, видимо, мистифицировала свою биографию вплоть до рассказов о бегстве из родительского дома с цыганским табором. По иронии, путаница возникла и с местом её смерти: до недавнего времени ходили слухи, что Чарская похоронена в Адлере, но теперь могила на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге вроде бы признана настоящей.
Мать Лидии умерла в родах, потому мотив оставленности и сиротства стал практически обязательным для книг Чарской. Равно как и идеализированный образ отца, воина и героя. Он, однако, отдалён от дочери: девочка воспитывается в институте благородных девиц, как и большинство её будущих героинь.
Маленький аутсайдер в чуждой среде, которая после серии испытаний становится новым домом, — так можно представить альтер эго писательницы, воплощённое в её книгах.
Выжив в замкнутом и довольно жестоком мирке закрытых учебных заведений для девочек, Чарская так и не смогла устроить «благоприличную» обывательскую жизнь. Её семейные отношения трудно назвать типичными или счастливыми. В 19 лет Лидия вышла замуж за офицера Бориса Чурилова, в этом браке родился сын Георгий. Через семь лет последовал развод, который в дореволюционной России оформить было довольно сложно.
Причины разводов, как правило, были самые драматические, вроде измены, двоежёнства или неспособности к сексуальной жизни
Обстоятельств расторжения брака Чуриловых мы точно не знаем, но, судя по всему, именно писательница была определена «виновной» в произошедшем, и закон запретил ей выходить замуж повторно.
Трагической и не до конца ясной осталась и судьба сына писательницы. До недавнего времени считалось, что Георгий Чурилов, бывший военным инженером, погиб во время Гражданской войны. На самом деле он, вероятнее всего, эмигрировал в Харбин, где умер в возрасте 40 лет — мать пережила сына на несколько месяцев.
С 1898 по 1924 год — то есть параллельно своей писательской карьере — Чарская была актрисой Александринского театра, играла характерные роли. Собственно, Чарская — это сценический псевдоним Лидии Чуриловой. Не будучи примой, она не могла заработать достаточно в театре и начала писать ради денег. Первая же опубликованная в 1901 году книга, беллетризованная биография «Записки институтки», принесла ей всероссийскую славу.
Первая после Пушкина
Из 2019 года трудно оценить масштабы «культа Чарской», который будет не давать покоя её литературным соперникам и двадцать лет спустя. Восемьдесят книг были изданы огромными тиражами, гимназисткам платили стипендию имени писательницы, государственные чиновники одобряли включение отдельных повестей Чарской в библиотеки для учащихся. Её книги переводили на европейские языки, а гимназистки в анкетах указывали своими любимыми писателями, во-первых, Пушкина, во-вторых — Чарскую.
Впрочем, Пушкин воспринимается как обобщённое имя великого писателя, такой ответ считался приличным. Реальная популярность Чарской у подростков, очевидно, была выше, в первую очередь именно у гимназисток.
Сто лет назад, в условиях раздельного обучения, воспитания и в какой-то степени всей культуры мужчин и женщин, Чарская воспринималась прежде всего как писательница «для девочек». Самые известные её книги описывают женский мир, проблемы, увлечения и чаяния взрослеющих учениц элитных гимназий и пансионов.
Конечно, были и другие книги. Скажем, в повести «Гимназисты» Чарская пишет о мальчиках, причём с достаточно полным пониманием юношеской психологии и обычаев. Также совершенно «недевочковыми» по тогдашним понятиям были её патриотические романы на исторические темы о славе русского оружия.
Хотя гендерные стереотипы, как сказали бы сегодня, в произведениях писательницы подвергались сомнению. В одной из самых популярных её повестей «Княжна Джаваха» действие поделено на две части. Первая посвящена жизни княжны в родной Грузии, где она отважно скачет на коне, противостоит разбойникам и мечтает о воинских подвигах. Во второй части она уже «институтка», которая при этом остаётся независимой девушкой, отважной в жизни и ранней смерти.
Исследовательница Елена Трофимова приводит цитату из воспоминаний переводчицы Анны Энгельгардт, которая оспаривает стереотипы о жизни в женских гимназиях:
«Малодушие, слезливость, пустая восторженность и бесцельная экспансивность презирались. Институтки не любили никакого кривлянья и ломанья, подёргивания плечами, закатывания глаз и т. п. <…> Больше всего уважались простота, спокойствие и чувство собственного достоинства».
Чуковский и Маршак против Чарской
Не все собратья-писатели разделяли восхищение детскими книжками Чарской с их радостями и героинями. Мир дворян, женских и мужских гимназий, грузинских князей, славы русского оружия исчез после Гражданской войны.
Книги Чарской были запрещены: уже в 1920 году их изъяли из библиотек, а в школах над ними устраивались оруэллоподобные судилища. На Первом съезде советских писателей Самуил Маршак, говоря о детской книге, требовал «убить Чарскую» (вроде бы в переносном смысле, но в понятном контексте 1934 года). Даже мёртвый мир писательницы пугал советскую литературу.
Началось неодобрение, конечно, ещё раньше, когда Чарская была на пике славы. Статья Корнея Чуковского о её творчестве вышла в 1912 году, причём современники были поражены тоном неприкрытой завистливой злобы. После революции, естественно, на этот текст ссылались как на непреложную истину критической мысли, а предубеждение к Чарской, озвученное Чуковским, сохраняется и сегодня.
Он начинает свою статью с саркастического описания популярности писательницы: «Обычно мы чествуем наших великих людей лишь на кладбище, но Чарская, к счастью, добилась триумфов при жизни. Вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею, все Лилечки, Лялечки и Лёлечки».
Затем он подсчитывает, сколько раз девочки из книг падают в обморок, клянутся в вечной дружбе и вообще ведут себя экзальтированно (а на самом деле в полном соответствии с нравами, описанными и во взрослых произведениях классической литературы XIX века).
Вслед за Чуковским советская критика обвинит Чарскую в «шовинизме и патриотизме». Патриотические чувства полагалось испытывать, конечно, лишь к сталинскому СССР. Слова о шовинизме вовсе смешны, поскольку писательница как раз могла стать символом противоположной позиции. Её популярнейшая героиня — княжна Джаваха — наполовину черкешенка, наполовину грузинка, а благородный лучший друг Юрия Радина из «Гимназистов» — еврейский мальчик Флуг (случай для тогдашней литературы действительно необычный).
Но гуманист Чуковский возмущается конкретным эпизодом из «Грозной дружины»:
«умиляясь, рассказала детям, как один христолюбивый воин поджаривал «иноверцам» пятки, собственно, поджаривал не сам, а только приказал, чтобы поджарили; сам же отошёл и отвернулся, и оттого, что он отвернулся, Чарская растроганно (но не совсем грамотно!) воскликнула: «Великодушная, добрая душа!»
«Один христолюбивый воин» в книге — не кто иной, как легендарный завоеватель Сибири атаман Ермак. И рассказ о кровавых событиях времён Ивана Грозного, конечно, не «умилительный» и не для младшего школьного возраста. В тех же строках Чарская подчёркивает, что Ермак — бывший разбойник с соответствующими повадками и мягкосердечен он лишь для разбойника.
Наконец, даже здесь, при всей своей ангажированности, Чарская воспевает не только царского казака-разбойника, но и сибирского хана Кучума. Он предпочёл умереть свободным правителем, а не вассалом создающейся империи. Такое «толерантное» отношение к врагу для сталинской литературы было непредставимо.
Пафос Чуковского в 1912-м можно объяснить, однако непонятно, зачем советские писатели яростно обличали давно запрещённую писательницу с высоких трибун в 1930-е. В те годы она, казалось, не представляла никакой угрозы. Травля не предусматривала даже логической согласованности. Вот что говорил по её поводу Маршак:
«„Убить“ Чарскую, несмотря на её мнимую хрупкость и воздушность, было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает… жить в детской среде, хотя и на подпольном положении. Но революция нанесла ей сокрушительный удар. Одновременно с институтскими повестями исчезли с лица нашей земли и святочные рассказы, и слащавые стихи, приуроченные к праздникам… Лучшая часть нашей детской литературы, возникшей после революции, рассчитана на ребят, растущих не в теплице, а на вольном воздухе».
Непонятно, как «тепличность и слащавость» сочетаются с довольно точным описанием сюжетов Чарской у того же Чуковского:
«Ураганы, пожары, разбойники, выстрелы, дикие звери, наводнения так и сыплются на них без конца, — и какую-то девочку похитили цыгане и мучают, пытают её; а другую — схватили татары и сию минуту убьют; а эта — у беглых каторжников, и они её непременно зарежут, а вот — кораблекрушение, а вот — столкновение поездов… Нечего и говорить о том, что эти малые дети то и дело убегают из дому — в дебри, в тундры, в моря, в океаны, ежеминутно висят над бездонными пропастями».
На этом фоне тепличными выглядят как раз вегетарианские сказки самих Маршака и Чуковского. Да и, например, правильного советского Аркадия Гайдара — хотя у него добрые Чук и Гек, например, обсуждают, как можно палкой с гвоздем половчее поразить в сердце медведя, чтоб он «сдох сразу».
Архетипы в книгах о гимназистках
В самом деле, книги Чарской, как и многих её современников, пожалуй, страшные и трагические, несмотря на полагающийся по законам жанра светлый искупительный конец. Людочка Влассовская, Нина Воронина, Лена Иконкина и другие молодые героини повестей переживают частичное либо полное сиротство, переезд, враждебную среду пансиона/приёмной семьи, издевательства, предательства, болезни, угрозы жизни.
Современная исследовательница Марина Абашева увязывает эти сюжеты с архетипическим мифом инициации. Девочка-подросток через мытарства и символическую гибель входит во взрослый мир. Её сопровождают наставница (классная дама) и старшая подруга (в которую девочка буквально «влюблена»). Сакральным образом вступление в другую жизнь и начало христианского служения утверждает приехавший в гимназию император, помазанник Божий, — мистический «жених» обожающих его гимназисток. В несколько ином виде тот же миф появляется затем и в советской литературе: Абашева указывает, в частности, на «Динку» Валентины Осеевой и «Дорога уходит в даль» Александры Бруштейн.
Но, разумеется, книги Чарской повлияли на советскую детскую литературу не только структурно. С приходом оттепели стало возможно робко высказываться в защиту Чарской. Ей отдавали должное Вера Панова и соавтор «Республики ШКИД» Леонид Пантелеев, военная поэтесса Юлия Друнина и даже Борис Пастернак, оценивший простой и прозрачный язык писательницы.
Подростковое чувство брошенности, драматические истории дружбы и недружбы были важны для расцветавшей в годы застоя юношеской литературы: Радия Погодина, Владимира Киселёва, Михаила Львовского, Анатолия Алексина, Владислава Крапивина. Едва ли они обошлись без хотя бы опосредованного влияния Чарской.
Один из первых авторов young adult
Для сегодняшнего читателя язык книг Лидии Чарской устарел, обстоятельства часто кажутся слишком мелодраматичными, экзальтация героинь или героев, конечно, бывает смешна. И всё же писательница остаётся парадоксально современной. Young adults, молодые взрослые, — те, кого очень долго не было в советской и постсоветской подростковой литературе, — жили на страницах книг Чарской. По этому поводу пророчески написал Фёдор Сологуб:
«Чарская имела большую дерзость сказать, что дети не нуждаются ни в воспитании, ни в исправлении от взрослых. Ещё большую дерзость… учинила Чарская, показавши, как и самые взрослые воспитываются и исправляются детьми».
Писательница для «институток», которую упрекали в слезливости и сентиментальности, на самом деле учила подростков: настоящая жизнь начинается сейчас, ты свободен и ответственен за себя. Причём учила без утешительной лжи, но и без зверства, никогда не теряя надежды. Леонид Пантелеев описывал чувство «сладкого упоения», которое он, узнав из повестей Чарской в жутковатом детстве школы-коммуны, пронёс с собой через всю жизнь.
По иронии, у Чарской есть двойник в западной литературе. Это немецкая писательница Ирмгард Койн. Она тоже была (хотя и недолго) третьестепенной театральной актрисой, пережила неприятный развод и вообще была несчастлива в личной жизни. После короткого периода славы книги Койн были запрещены пришедшими к власти нацистами. Всю войну писательница жила в Кёльне на нелегальном положении, а затем так и не смогла вернуть былую популярность. К концу жизни Койн стала сильно пьющей, бездомной, попала в психиатрическую больницу и умерла одинокой и безвестной.
Главная книга Ирмгард Койн, как ясно сегодня, была книгой для юношества. Она называется «Девочка, с которой детям не разрешали водиться» — о школьнице-нонконформистке, которая проходит через противостояние с классом и травлю, предательство в родной семье, переживание первой взрослой любви. Написана она, возможно, даже лучше повестей Чарской — у меланхолической русской писательницы были проблемы с чувством юмора.
Но Лидия Чарская была сильнее Ирмгард Койн. Хотя трагедии своей жизни она, видимо, переживала остро — как актриса, как поэтесса, как сирота. Характерно название ещё дореволюционной её автобиографии: «За что?» И всё же она продолжала бороться до конца, даже когда шансов не было.
Нищая писательница жила одна на Разъезжей улице в Ленинграде, пережив второго мужа, упорно ходила в церковь, наверное, ждала вестей от исчезнувшего сына
К ней всё же ходили читатели, которым Чарская давала рукописи своих книг. Не прежние поклонники, а молодые люди — они достали уцелевшие дореволюционные тома Чарской и хотели новых повестей, аналога которым не было в советской литературе.
Лидия Чарская дожила до 1937 года и умерла своей смертью, уверенная, конечно, в собственной правоте и нужности многолетних трудов. Стойкость писательницы была того же рода, что и мужество её идеализированных героинь. Мир дореволюционных институток вовсе не был тепличным, даже без приключений и треволнений из книжек.
Мировоззрение Лидии Чарской, возможно, лучше всего раскрыто в её короткой сказке «Три слезинки королевны». Принцессе предрекают смерть, когда она трижды заплачет, поэтому родители селят её в богатом замке с розовыми занавесками. Случайно оказавшись за пределами замка, увидев жизнь серую и неприглядную, королевна хочет и дальше видеть правду, чтобы помогать обездоленным. Конечно, слёзы проливаются и сводят её в могилу.
«Умерла королевна, но не умерла память о ней. Король прекратил войны и набеги, распустил войска, открыл тюрьмы и подземелья и выпустил на волю измученных узников, и всё это сделал в память своей дочери Желанной… Милосердие и мир воцарились в стране».
Чарская писала детские книги, когда их просто было очень мало, — и в этом видела своё призвание. В отличие от короля сказочной страны, власти СССР отказались от памяти о доброй, жалостливой и честной писательнице. Русская детская литература, в конце концов, сформировалась и без неё, но с памятью о Чарской она могла бы быть гораздо лучше.