У главного редактора проекта «Сноб» Ксении Чудиновой две дочери — Настя (20 лет) и Агния (11 лет). Накануне 8 марта мы поговорили с Ксенией о том, как в современном мире нужно и не нужно воспитывать девочек, почему важно говорить с ними о теле, сексе и менструации, как относятся к детям в Израиле и почему её старшая дочь пошла в израильскую армию.

1. Меня воспитывали феминисты. Так что я просто не спорю с принципами, которые были подарены мне родителями. Я настоящий продукт воспитания хорошей советской семьи, в которой декларировались право человека на жизнь, на самовыражение, на уважение в обществе — все эти гуманистические принципы. И в целом, я не вижу отличий в воспитании своих детей от того, что было в моем детстве. Ведь что такое феминизм? Это, с одной стороны, разговор про социальное — про равные права в обществе. Второе и не менее важное — разговор про личное, про внимание и уважение к своему телу. У нас были сложные отношения с папой, но в семье всегда декларировались уважение к себе и окружающим, ценность независимого суждения, бережное отношение к человеческому телу и недопустимость вмешательства в сексуальную жизнь взрослых людей. Если простыми словами, то это звучало так: нельзя никого трогать без его разрешения; нельзя вмешиваться в то, что находится между двумя взрослыми людьми, никто не имеет права это обсуждать, никто не имеет права это осуждать. И неважно, кто эти взрослые люди: двое мужчин, две женщины, трое мужчин, три женщины, все вместе.

2. С девочками нужно говорить о менструации — нормальным языком. И это, на мой взгляд, главное изменение, которое произошло в обществе «в деле воспитания девочек». Раньше эта тема была абсолютно табуирована. Например, я только теперь понимаю, что не стыдно сказать, что у меня сейчас менструация или ПМС. Но моя мама не считает, что это уместно, тем более, если рядом есть мужчина. Конечно, когда мама учила гигиене — как утилизировать прокладки, как застирать любимое платье или штаны, — она проговаривала какие-то важные базовые вещи, но одновременно в меня вложили мысль, что этот разговор частный, только для нас двоих и в него нельзя впускать кого бы то ни было. Более того, чаще всего звучала следующая идея: если ты хочешь добиться уважения и признания в этом большом мужском мире, выпячивать свои женские особенности, призывать окружающих внимательно относиться к своей физиологии, — ни в коем случае нельзя. Для этого есть специальные дни: 8 Марта, например. Ну или если я сильно заболею, тогда можно поделиться.

3. Менструальный феминизм круто раздвинул границы, в том числе, понимания своего тела. Я ни разу в жизни не видела, чтобы моя мама при мне буднично меняла прокладки. Я же при своих детях это делаю легко. И хорошо помню шок младшей, и старшей, когда они первый раз обратили на это внимание. В обоих случаях получился очень смешной и хороший первый разговор: да, это бывает у каждой женщины, это будет у вас, и это хорошо для нас. Эта бытовая простота дает, как мне кажется, самое важное — понимание, что разговор будет не единичный, что можно еще что-то уточнить у мамы. У девочек возникает миллион вопросов: нормально ли, что у меня ПМС? Почему у меня болит грудь? Сколько должно из меня вытекать? Как это должно выглядеть и пахнуть? Ответы на все эти вопросы, наверняка, есть в интернете, но я абсолютно убеждена, о них должны говорить мамы с дочерьми. И кстати, что особенно важно, — мама должна помочь дочери с поиском своего гинеколога, но помнить, что здесь действует то же правило, что и с психотерапевтом: гинеколог, как и психолог не может быть у вас общий.

3. Между мамой и дочерью более интимная связь, чем между мамой и сыном или папой и дочерью. Во многом это связано с телом и с качеством разговора про тело. Именно мама первой должна объяснить, что женское тело меняется каждый месяц, и условные колебания в пару килограммов — абсолютно нормально. И полагаться на интернет, который поможет ребенку с ответами, ужасно глупо: во-первых, там надо очень серьезно искать, а во-вторых, массовая культура отчего-то формирует искаженное, чрезмерно идеализирующее представление о женщине и ее физиологии. Самое важное, что моя мама подарила мне, — это понимание, что моё тело не живет в мире само по себе: я связана невидимыми нитями с предыдущими поколениями, с маминой и с папиной стороны. Я похожа на свою родню, наследую ее приколы и особенности.

Я задавала миллион вопросов и получала на них ответы. Нормально ли у меня выглядит грудь, вагина, почему они похожи или не похожи на мамины?

Какие у меня есть фишки, которые передаются из поколения в поколение? Какие родинки и пятнышки? Кто чем болел? За чем надо последить, когда вырастешь? Эти ответы очень помогли мне в исследовании и принятии себя. Просто потому, что невидимые нити ДНК — это одно, и совсем другое — мое собственное тело, с которым надо как-то управляться: кормить, заботиться, одевать, лечить, справляться со вспышками гнева или потоком слез. Мне важно, чтобы такие интимные разговоры, как у меня были с мамой, происходили между мной и моими детьми. Потому что ребёнку — и особенно, подростку — тяжело. Он пахнет, у него пот, прыщи и так далее. И к этому надо относиться с пониманием и сочувствием, постоянно повторяя: «Да, у меня было то же самое (Или ой, ничего себе! У меня такого не было, но я знаю, что бывает!), не волнуйся, всё будет классно». Это не про замыливание и бесконечное захваливание ребенка, а про помощь в принятии своего тела.

4. «У нас так не принято». Этой фразой я обычно объясняю девочкам некоторые правила нашей семьи. Наверно, в других семьях можно выйти из-за стола и не убрать за собой. Возможно, в каких-то семьях нормально, когда мама приходит домой, а её никто не встречает и не предлагает ей чай. Вероятно, в каких-то семьях можно швырять книжки или давать собаке жрать мебель. Но у нас так не принято. Это не правила на все времена и для всех семей, но для нас они работают. Это даёт ребенку понимание, что у всех разное представление о норме. Что у нас принято? Уважать и любить друг друга. При этом я никогда не смогу сказать своим детям, что у нас не принято орать, потому что они видят, какая у нас суперкрикливая семья, где все орут, перебивают друг друга и болтают без остановки. Так же нелепо говорить им, что у нас не принято ругаться матом, — они просто рассмеются мне в лицо. Ну да, так говорить не очень хорошо, но у нас бывает: поэтому мы не будем говорить, что у нас это принято, но у нас так бывает.

5. Самые опасные дети — это послушные дети. Если ребёнок послушный, это прямо зарубка для родителей: что-то идет не так. Современные дети живут в век индивидуализма, а значит, они будут требовать специального, ни на что не похожего уважения к их личности. И я очень рада, что этот век наступил. Он очень отличается от того времени, когда росли мы. Мы формировались в 90-е и начале нулевых, в обществе, которое только-только осознало, что можно беззастенчиво (или застенчиво) потреблять. Я помню, как мне хотелось быть красивой. Я же носила мужскую куртку и мужские ботинки, потому что ничего другого не было или купить это было невозможно. Мне не нравилась одежда, не нравился быт и не нравилось мое тело, как у подростков во все времена. Мой бунт и бунт моего поколения проявлялся в формировании субкультур, специальных приколов с внешностью или через музыку.

Мои дети, как бы мы ни относились к сегодняшней политике, живут в постоянно улучшающейся экономической ситуации

У нас не было подгузников, когда родилась старшая дочь. Сейчас у обеих девочек смартфоны, свои комнаты, свои шкафы с одеждой. Изменился мир, изменилась структура потребления. Наши дети могут себе позволить то, чего у нас не было. У них нет той гиперкомпенсации за счет внешности, одежды, какая была у нас. И поэтому ценности сместились. Сегодня они хотят уважения. И как они хотят этого уважения добиться? Как всегда, явным или неявным бунтом. И это большая личностная работа каждого подростка. Я с огромной любовью и уважением смотрю на тот персональный ад, в который каждый из них погружается в возрасте 9-11 лет. Ведь им нужно занять место в обществе, в коллективе, потом выделиться из этого коллектива, найти своих друзей, понять свои особенности. Этот процесс нельзя подавлять требованиями о послушании.

6. Если ребенок сделал что-то хорошее, почему нельзя его похвалить? Если он приготовил классный ужин, я не могу ему сказать, что это вкусно? Если твой ребёнок сам дошёл из школы до дома, надо ему сказать, что он молодец. Если он помыл полы, надо ему сказать, что он офигенно крутой молодец. Потому что он, во-первых, сделал это для всех, а не для себя самого, а во-вторых, потому что он хотел, чтобы его поступок заметили. И почему это мы, взрослые, будем это игнорировать? Это очень странно и даже глупо. Если вдруг мои родители меня не хвалили за что-то, я приходила в комнату, вставала в центр и заводила свою шарманку: «Дорогие друзья, обратите внимание! Я помыла полы и окна / постирала белье/ офигенно убралась. Это сделала я! Говорите мне, что я молодец». И все такие: «Ого! Вот это да! Конечно, молодец-молодец». То есть я, будучи маленькой, прямо требовала, чтобы мне говорили комплименты и хвалили. И ничего в этом плохого нет, как и в слове «молодец»: доброе слово и кошке приятно. И да, всем людям нужно одобрение, тем более от старших товарищей.

7. В Израиле по-другому относятся к детям, потому что там все люди — немножко дети. Там нет ощущения, что взрослые к ребенку относятся снисходительно. Например, моя младшая дочь — большой любитель ходить босиком и свистеть. Если в других странах прохожие этому умиляются, то в Израиле никто не будет умиляться — люди просто снимут ботинки и пойдут рядом с ней, также посвистывая. Это очень интересный эффект — как будто ты живешь в «перехватываемом» пространстве. И это совсем не про то, чтобы говорить ребенку, какой он молодец, а про «блин, как круто, я тоже так хочу». То есть взрослые мгновенно готовы разделить опыт ребенка. Я не знаю, почему так происходит. То ли погода, то ли сами люди, то ли этот плавильный котёл разных национальностей, то ли огромное количество туристов из всех стран мира. Какие там вырастают дети? Наглые, конечно же. Ребенок чувствует себя суперполноценным членом общества. Он качает права. Он убежден, что он здесь такой же, как и все. Он учится отстаивать свои границы (и заодно проверяет наши): «Если вы будете со мной плохо обращаться, я от вас уйду, а ещё в полицию заявлю!». С одной стороны, мне нравится, когда у людей такая высокая степень наглости. Важно, чтобы у ребенка формировалась хорошая самооценка, чтобы он учился понимать и формулировать требования к обществу, в том числе, уважения к себе, к своим интересам, особенностям, приколам и так далее. С другой стороны, за такой свободой стоит разнузданность и недисциплинированность, которую я не люблю.

8. Образ взрослого не должен размываться, потому что он очень нужен ребенку. Образ взрослого, который всё время стоит как будто позади, рядом с тобой, но не наравне. Этот взрослый дает нежные пинки, хвалит, помогает и постоянно повторяет: «Я рядом, я тебя не брошу. Я с удовольствием смотрю за тем, как ты растешь и движешься. Ты все делаешь сам, и ты огромный молодец». Этот взрослый умеет отпускать, не соревнуется с ребенком за место в мире и готов к смене роли (сегодня взрослый, а завтра — приятель с правом голоса, но без права принятия решения за другого). В Израиле такое общество, в котором люди всех возрастов как будто стоят на старте вместе — и потом все вместе побегут. Но по-честному побегут не все. И, может быть, нам вообще в разные стороны? Я прекрасно понимаю, что в каких-то вещах безнадёжно отстану от моих детей. Я не могу думать, что буду с ними всю жизнь наравне. Это странная глупость и недальновидность. Важно еще и то, что образ взрослого формирует у ребёнка уважительное отношение в принципе к людям — не ко взрослым. Мне кажется важным, чтобы дети понимали, что есть определенное расстояние, пространство между мной и другим человеком, которое я не имею права нарушить. И вот у моей младшей дочери, которая выросла в Израиле, я вижу некоторые сбои в этом вопросе.

9. Страшный обман и заблуждение родителей — думать, что только личным примером можно всего добиться. Не всего! Особенно, если ты забываешь поговорить с ребенком: объяснить ему, чем ты недоволен, за что ты его наказываешь, почему наказание именно такое. Обсудить с ним, в том числе, вопросы воспитания: что бы мы хотим добиться, почему мы от него это требуем, зачем нам всё это. Он не может находиться в безвоздушном пространстве, в котором просто живут и действуют взрослые, и зеркальные нейроны ребенка как-нибудь поведение родителей «считывают». Я видела массу примеров, когда дети считывали совсем не то, что им хотели показать взрослые. Когда я работала в школе, обращала внимание на такой казус: вот люди приличные, симпатичные, открытые, толерантные, классные, а потом приходит их ребенок — и там какой-то ад. А потом разговариваешь с ребенком и понимаешь, что у них в семье родители декларируют одно, а делают другое. И ребенку очень тяжело, потому что он живёт в каком-то перекошенном пространстве, в котором он не получает объяснений, почему пространство в этом месте вот так перекосилось. Все-таки сколько бы мы ни приносили из школы, от друзей или партнеров, все базовые вещи формируются в доме и семье.

10. Армия должна быть не тюрьмой, а образованием. Моя старшая дочь этой весной идет служить в израильскую армию. И я понимаю, что там она получит серьёзное, сильное образование, связанное с самыми разными вещами: физической подготовкой, с пониманием, что такое государство и где его границы, как работать в коллективе. Я очень рада, что израильская армия в этом смысле здоровая, симпатичная и вполне себе живая структура. И мне невыносимо жаль, что в России армией пугают. Люди, принимающие решение, уверены, что нет ничего важнее муштры, а ценность жизни солдата равна нулю. Родители в России боятся за жизнь ребенка. Читая новости про российскую армию, я понимаю, что если бы у меня был сын, я бы приписала ему все страшные заболевания, лишь бы он не пошел служить. И вопрос даже не в том, что я бы боялась, что он потеряет жизнь. Я бы боялась, что он ее потеряет зря — не потому, что участвовал в боевых действиях, спасая и защищая страну, а потому, что его просто насиловали, унижали и убивали. Это не значит, что в Израиле или где бы то ни было еще, за детей не боятся. Но вопрос не в страхе потери, а в том, как к с вами будут обращаться, если что-то пойдет не так. Помогут ли ребенку или бросят его одного, будут его унижать, а заодно и его семью? Будут ли к нему относиться как к герою и к его семье соответственно так же, или будут подкидывать гробы к порогу дома и стыдливо убегать, потому что сказать матери, что случилось с ее ребенком, никто не может? Я считаю, что Настя получит в Израиле офигенное образование. Конечно, мы все переживаем. Хотела ли она туда идти? Сначала хотела, потом нет, затем совсем не хотела, сейчас снова захотела. Но мне все-таки кажется, что это не важно — здесь вопрос не желания, а осознания. Желание возникает, когда есть выбор. А когда человек стоит перед неизбежностью или долженствованием, запускаются совсем другие механизмы. Конечно, армия — это не торт, но и вся взрослая жизнь — не торт. Я очень уважаю Настю за ее готовность, принятие, я очень сочувствую её переживаниям. Кажется, понимаю, что с ней происходит.

11. Практически любая школа — это репрессивная машина, какая бы хорошая она ни была. Я сама когда-то работала учителем и очень жалела детей в школе. И несмотря на то, что человечество уже придумало более удобную и симпатичную систему образования — я имею в виду школы с проектным обучением, — повсеместно они не встречаются. Проектное образование — это круто. Оно инклюзивное, индивидуальное, там дети учатся помогать друг другу. Они знают, что за проект отвечают вместе, учатся распределять обязанности, а самое главное — учатся ответственности. Я очень люблю людей, которые умеют и брать ответственность, и отказываться от неё; умеют говорить «да» и «нет»; понимать своё время; адекватно оценивать свои возможности и себя по отношению к другим, свой труд в общем деле и свой индивидуальный труд. И все эти качества воспитываются, никто с ними не рождается.

12. Я считаю, что «недодала» детям. Я могла бы и Насте, и Агнеше дать гораздо больше. Они живут совсем не похоже на то, как воспитывали и образовывали меня. Родители очень много вкладывались в моё образование: от дополнительных кружков до поступления в МГУ. Я же не нагружаю своих детей так, как это делала мои мама и папа. Сейчас папы уже нет, есть только мама, которая, как мантру, повторяет одну и ту же фразу: «Детей надо видеть, и если если ребёнку дано много, — помоги ему это развить». Я согласна с мамой: нельзя оставлять ум без работы, не загружать его. Я точно знаю, если мою младшую дочь «просто оставить в покое», наша квартира превратится в «дом лизунов». Лизуны будут свисать с потолка, со стен. Вы когда-нибудь видели, как с потолка свисает сосульками «случайно подброшенный вверх» огромный, двухкилограммовый золотой слайм? А если ей с утра дать сделать математику, ее будет не так колбасить от желания смешать тетраборат натрия с персилом. Потому что и то, и другое занятие — по большому счету про умственную нагрузку.

13. Хорошее образование — это труд родителя. Родитель должен себе в какой-то момент сказать: «Окей, я этим занимаюсь, я не забиваю, я погружён, я все тонко и чутко отслеживаю». Но не все родители на это способны. А ещё родители работают, еще у них своя личная жизнь, ещё у них может быть депрессия и личные, психические, интеллектуальные и прочие особенности. Мне повезло с родителями. А моим детям, в маминой системе координат, «не повезло». Но я с этим спорю — у всех детей свои мамы и папы, которые формируют детям целые вселенные. И нам всем, откровенно говоря, крупно повезло, что у нас есть родители.