Все мы знаем учителей, которые продолжают работать с детьми, хотя давно уже не любят ни их, ни свою работу. Учитель истории и обществознания с 12-летним стажем Матвей Сухов решил остановиться, когда понял, что и с ним происходит то же самое. Он ушел из школы, сейчас играет в музыкальной группе, а нам рассказал свою преподавательскую историю: она началась с восторга, а закончилась полным разочарованием.

Неужели школа стала другой?

В подмосковный педагогический институт имени Н. К. Крупской я пошел из-за моего преподавателя истории, который вел дополнительные субботние занятия. У него на лбу не было написано, что работа тяготит, он, наоборот, заряжал весь класс, давая нам энергию на всю неделю. Но психологическое состояние, которое было у меня во время учебы в вузе, не давало мне никакой уверенности, что я пойду работать в школу.

В университете из занятий на весь поток, куда приходили все однокурсники, мне больше всего нравилась и даже завораживала только педагогика. Тогда я понял, что меня увлекает вопрос — не что доносить до ребенка, а как. У нас был хороший лектор, который, конечно, страшно валил всех на зачетах и экзаменах, но все равно отлично вел предмет. В этом была жизнь.

Тогда я был недостаточно умен для того, чтобы учиться самозабвенно, но как предмет педагогика мне была интересна. После пар однокурсники разбредались пить пиво или что покрепче, а меня это мало интересовало. Поэтому, с одной стороны, я чувствовал, что не горю учебой, но и то, что происходило в свободное от нее время, мне тоже не нравилось. Я старался посвящать все свободное время моей музыкальной группе (Матвей играет в группе «Со мною вот что». — Прим. ред.) и пропадал на репетициях.

А потом у нас случилась практика. Мы пришли в прогрессивную хорошую школу с новым ремонтом, которая казалась абсолютно другой планетой.

Я вел первый урок обществознания в классе, где было всего восемь человек, но, несмотря на такое небольшое число учеников, заведение все равно называлось просто «школой». Мне до такой степени это понравилось! Я думал: «Неужели школа стала другой? Теперь все по-новому, мне хочется быть к этому причастным».

Это был 2009 год, «медведевская оттепель»: отовсюду раздавались лозунги про инновацию и чуть ли не безвизовый режим со Штатами. В общем, было ощущение легкости, казалось, что школа никогда не будет такой, какой она была, когда учился я сам.

Все получалось здорово. Я оканчивал последний курс, и начальник практики предложила мне остаться в школе и перейти в штат — следующий год я работал 8 часов в неделю, столько мне дали для начала, чтобы я привык. Когда я уходил из школы с 34 часами, те 8 часов в начале карьеры казались просто сказочными.

Надо помучиться самому и детей помучить

Первые полгода, когда я только устроился в школу, я чувствовал себя классно и думал о том, как легко работать, когда ты приходишь раз в три дня. Я еще не был учителем: помогал оформлять витрины, работал в школьном музее и получал большие по студенческим меркам деньги. Думал: «Какая хорошая работа, так легко».

Через полгода я стал работать с классами: мне было 22 года, и я точно знал, что должен нравиться всем. Если меня вдруг ругали, если дети ко мне относились плохо, если они шумели, я считал это проблемой. Были классы, с которыми мне было легко и весело: они заряжали меня, я хотел лучше готовиться к занятиям, стараться для них. А были такие дети, с которыми нельзя давать слабину, иначе придется бежать из школы.

Многие учителя, которые приходят после вуза, сталкиваются с проблемами дисциплины — думают, что, если ты рассказываешь что-нибудь интересное, дети заведомо должны слушать. Но некоторым классам вообще ничего не интересно.

У меня не было достаточно энергии, чтобы повышать голос, делать так, чтобы все дети делали то, что нужно. Я все время испытывал эмпатию не так, как ее должен испытывать педагог. Мне все время казалось: «Ну действительно, зачем им сейчас эта история, это обществознание? Сейчас ведь весна, я понимаю, они хотят домой. Я и сам хотел». Став старше, я принял, что надо помучиться самому, детей помучить, иначе потом знакомиться с новыми темами будет сложнее. Я понял, что самих школьников нужно воспитывать и объяснять, как можно, а как нельзя.

Спустя три года работы я точно знал, что школьник — человек в достаточно нестабильном состоянии

Мы рождаемся и переживаем стресс рождения, растем, входим в этап полового созревания, и в это время человеку важно абсолютно все, что происходит в его жизни. Подростковый возраст — это как бы превью взрослой жизни, ребенок в это время все переживает с дичайшей амплитудой: первая любовь, предательства, плохое и хорошее. Я нашёл такую метафору: когда человек приходит к врачу, болеет, он не может мыслить хладнокровно, разум отходит на второй план. С подростками в пубертатном периоде так же. Вначале я думал, что эффективнее взывать к детям, вразумлять их, а потом решил, что давать выход эмоциям в школьном возрасте даже правильнее.

Школа — продолжение государства

Когда я начинал работать в школе, учитель был достаточно свободным человеком. Было больше свободного времени, методический день. Нагрузка поменьше, особенно для молодых специалистов. Рекомендованные учебники были, но их, кажется, не так сильно навязывали. Мой любимый автор Данилов Д. Д. читал лекции в МИОО, рекламировал линию учебников «Школа 2100». А теперь их нет даже в списках у библиотек. То есть было побольше выбора.

В школе, в которой я работал, было поле для гольфа. Оно было организовано администрацией, потому что школа позиционировалась как платформа для игры в мини-гольф. Такой статус она получила благодаря директору.

На одно здание у нас был целый штат психологов, человек пять-шесть. К ним в любое время могли прийти дети, а сами специалисты раз в месяц проводили самые разные тренинги. Что сейчас делают психологи в школах? Проводят профориентацию, организуют олимпиады, занимаются разными другими образовательными проектами. Тогда же они действительно были психологами.

У нас был бал, центральное место в жизни школьников: осень, все нарядные и танцуют вальс

В школе был музыкальный ансамбль — не под моим руководством, но я часто приходил на занятия. Это мне тоже нравилось в первые годы работы: тем ученикам, которым я в первой половине дня объяснял историю и обществознание, во второй я подыгрывал на гитаре. Сейчас, кстати, я играю в группе с двумя бывшими учениками.

Потом стало сильнее ощущаться, что школа — продолжение государства. Она продолжила социализировать детей, она будет делать это в любом случае, но раньше эта социализация шла через спор, через поездку, через экскурсию в другой город или страну. Сейчас дети социализируются, видя проекцию бюрократического государства на примере школы, когда для того, чтобы прийти к успеху, нужно быть лояльным и участвовать во всяких «субботах московского школьника», порой довольно формальных.

Школа не стала более жесткой, нет. Но мне кажется, что даже объединение школ в Москве, когда одна школа поглощает другую, да еще и садики, отражает такую тенденцию: стало меньше плюрализма, меньше остроты. Теперь везде происходит плюс-минус одно и то же, все занимаются одними и теми же вещами.

Впервые разрешили ставить двойки

Возможно, мне даже повезло, что моя школа поглотила другую, школу ЮНЕСКО: из-за этого я проработал еще года три. Уже к девятому году работы я стал чувствовать себя хуже, но объединение дало ощущение того, что в новой школе работается по-другому. В школе, где я работал изначально, оставили младшие классы средней школы начиная с 5-го. До объединения школ я работал с детьми начиная с 7-го класса.

Для меня это был небольшой стресс, потому что, на мой вкус, самое сложное время — 6-й класс. Не потому, что я не люблю детей в этом возрасте, просто программа по истории для этого года мне не нравится. Такая сложная, что даже удивительно, как вообще в 6-м классе решили это преподавать.

Но в этой новой школе мне впервые разрешили ставить двойки. Долгое время в лицее существовал негласный запрет: «Ставить двойки нельзя, мы же хорошая школа». Из-за этого я иной раз чувствовал слабость в общении со школьниками. После объединения я ощутил все рычаги и сделался гораздо счастливее как педагог и человек. Казалось бы, что нужно такому монстру, как я? Просто разрешить ставить двойки.

Я стал циничнее

Все время, пока я преподавал, я продолжал играть в группе. Музыка точно помогала мне справляться со школьной жизнью, рефлексировать. Если мы возьмем результат творчества, например песни, — это такие плоды. А школьная жизнь и стресс, с ней связанный, — среда, на которой все созревало и затем плодоносило. Возможно, этот стресс и переживания мне были даже необходимы для творческого развития.

Дети узнавали о том, что я играю в группе, сами, даже приходили на концерты, где я, конечно, сильно удивлялся, махал им со сцены. Но сам я старался максимально скрывать, что занимаюсь музыкой: во «ВКонтакте» у меня было другое имя, я никого не добавлял в друзья и сам не искал в соцсетях учеников.

Наверное, у меня никогда не было потребности с детьми, с которыми мы встречались по работе, выстраивать какие-то неформальные отношения. Я даже никогда не был классным руководителем. Хотя, может быть, это желание в моей голове просто вытравлено: за время работы в школе я стал циничнее и вообще не уверен, что последние пять из тринадцати лет работы в школе сделали меня чисто по-человечески лучше. И это тоже показатель того, что мне нужно было если не увольнение, то перерыв.

Потом и то, что у меня есть группа, стало вызывать недовольство администрации. Сначала, наоборот, все радовались: есть учитель, который может выйти и спеть что-нибудь на мероприятии. А потом это стало причиной моего внутреннего конфликта. Я стал старше, и если раньше было легко совмещать одно с другим, то теперь нужно было выбирать.

Нельзя сказать, что сейчас я сделал выбор стопроцентно в пользу музыки, потому что не уверен, что смогу на этом зарабатывать. Но лучше уж заниматься ей, чем делать что-то на автомате, как я, когда преподавал последний год. Пока я собираюсь заняться репетиторством и творчеством: буду учить игре на гитаре, обществознанию.

Понял, что могу сделать что-то ужасное

За все время работы в школе я устал оттого, что мне нужно мотивировать кого-то. У меня такой психотип, что я чувствую себя особенно тяжело, не мотивируя. Перед самым уходом я чувствовал, что у меня больше не получается заряжать детей. Из-за того, что мотивирование было ещё и моей обязанностью, а не просто желанием, это давило вдвойне.

Когда началась пандемия, я подумал: «Вот как удобно. Можно наконец просто сидеть дома и вести уроки». Но период второй волны в октябре прошлого года стал для меня самым сложным временем за всю работу в школе. Я понял, что у меня просто нет сил, нет никакой энергии и я не могу ее отдать школьникам, я просто пустой. То, что я мог бы отдать, я, видимо, расплескал где-то по дороге.

Последний урок был у меня в мае, и мое настроение было совсем не похоже на то, с которым я приходил в школу. Вначале я называл детей на «вы», они были ближе мне по возрасту и пониманию. Если они дурачились, мне часто хотелось дурачиться вместе с ними.

Став старше, я ощутил пропасть и понял, что больше не понимаю детей

Я понял, что есть люди, которые гораздо лучше справятся с тем, что я делаю. Потому что то, что я тогда делал, выглядело как мучение — и для меня самого, и для детей.

Если класс хороший, с ним легко провести эффективное занятие. Но если дети сложные, то каждый раз, когда я пытался их успокоить и организовать, я ощущал бессмысленность: «Я сейчас это сделаю, а дальше они все равно уйдут, их встретит другой учитель, все будет по-другому. Будет ли вообще польза от того, что я делаю?»

Долгое время я не был зациклен на результатах, был таким убежденным гуманитарием. Мне больше нравился процесс. А потом и процесс стал невыносимым. Последние годы мне не удавалось нормально отдыхать: при нагрузке в 34 часа в неделю хочется иметь два выходных дня. А у меня был один. Я не мог восстановиться и в итоге понял, что могу сделать что-то ужасное: наорать на кого-нибудь или даже ударить. Я решил поберечь Вселенную, страну и каждого в отдельности от такого себя.

Я не преуспел в педагогике в такой степени, чтобы что-то кому-то рекомендовать. Буду рад, если кто-то придет в школу и будет получать удовольствие. Любая работа может приносить удовольствие, просто нужен человек, который для нее подходит. Лучшее, что я мог сделать для этой системы, я сделал: я из нее вышел.

Фото: личный архив Матвея Сухова