света нет думаю дай зажгу

спичка пахнет как в детстве бес

свет высвечивает башку

не на шее а как бы без

и как свитер сиреневая чернота

и изображение чуть плывет

врёшь ты спичка говорю а та 

полминуты ещё врет

А я не собиралась умирать

а я не собиралась умирать

Я в лес за земляникой собиралась.

— Надень ушанку, — кто-то говорит

чтоб не схватить отит на оба уха,

надень ушанку, — кто-то говорит

Не то схлопочешь страшный гайморит

Надень ушанку, — кто-то говорит

у нас же не понос, так золотуха.

А я не собиралась умирать,

Я в лес пришла, но там стояла осень

Я вместе с ней осталась постоять,

надела шапку, как велела мать,

Но мне и в шапке было сорок восемь.

В пять утра запрягали коня.

И будила меня, семиклашку,

Молодого отца беготня

С полосатой душой нараспашку.

Молотком отбивали цевьё,

И точили, и прятали в сено

На телеге. И детство мое

Исчезало в тумане мгновенно.

А если тебе кажется,

что день незадалсЯ,

Возьми листочек в клеточку

и нарисуй лося.

И пусть он улыбается,

как будто всё сбылось.

И пусть тебе он нравится,

Твой несуразный лось.

А если тебе кажется,

Что незадАлся день,

Возьми листок из принтера,

Рисуй лосей везде,

И пусть они смеются так,

Что засмеёшься сам.

Лоси, порой, подвержены

Реальным чудесам.

А если ты решаешь вдруг,

НезАдался денёк,

То лось твой нарисованный

Докажет, что всё ОК.

Но если вам не хочется,

Чтоб доброе сбылось,

То вряд ли сможет вам помочь

Магический мой лось.

А мне сегодня, представляешь,

престранный сон приснился, где

мы по Венеции гуляем,

как будто ходим по воде,

и чайки — там бывают чайки? –

о чём-то жалуются нам

и пересказывают байки

адриатическим волнам.

Никто и не заметит, если

мы тут походим в стороне

и пропадём в закатном блеске,

неисцелимые вполне.

Не смотри на себя через смерть:

мир не хочет тебя уничтожить, –

но попробуй сквозь жизнь посмотреть:

только так видеть видящий может.

Выметай невесомой метлой

всё, за что так юродивых ценят,

продвигаясь в московском метро

к юго-западной призрачной цели.

Тяжелеет голова,

собеседников не слышно.

Вечер. Парные слова

надиктовывают свыше.

Вынешь ножик из груди,

вынешь шапку из кармана.

Есть немного впереди

жизни, смерти и обмана.

Бьётся в стену мотылёк –

отблеск ангела и Бога,

непогасший уголёк,

незаметная тревога.

Раньше б я об этом говорила дольше.

Кажется, теперь сумею в двух словах:

Человек другому страшен быть не должен.

Хватит и того, что мир внушает страх.

Каждый по природе и силён, и чуток.

Отчего ж не знают о себе того?

Человек другому должен только чудо.

Слышишь? Только чудо. Больше ничего.

Как за отпуск рука наловчилась искать

В телефоне тебя: «Алла Море»,

Ждать в ночных, охлаждённых долинах песка -

Столкновенья с твоею ладонью.

Так и мне не отвыкнуть, три года спустя,

«Каберне» открывая на пирсе,

На колени твои, что хранит темнота,

Приземлиться затылком стремиться.

Но тебя нет в пространстве. Заочно, в уме

Ты конечно присутствуешь. Кешью

Пахнет светлый висок. И всё кажется мне,

Что означенной пламенной речью

Я смогу воссоздать твоих атомов строй

В складках влажных вечернего зноя.

Но пирс пуст и угрюм. Я касаюсь стопой

Глади тёплого Чёрного моря…

Всё, что вспомнилось мне в тишине «Каберне»,

Существует лишь при свете мысли.

Если всё же когда-то сойдёмся во сне,

Обещай дожидаться на пирсе.

С каждым годом всё труднее быть самим собой.

С каждым годом всё фатальней мысли в тишине.

Это никакой не ветер. Это не прибой.

Это что-то вместо жизни. Это что-то вне.

Днями он сидит и смотрит, как идут века,

Как сменяются этапы сумрачных годин…

Жаль, на этом побережье нет ни маяка,

Ни людей, ни побережья. Только он один.