Словосочетание «квартирный вопрос» уже привычно нам всем и дает понятный контекст. Тоска зимних месяцев не выражена еще ни в одном архетипе, но прекрасно понятна. Наш блогер, учитель Александр Прокудинский, каждый день идет в школу через свой спальный район. И иногда хочет никуда не идти, но все равно идет. Почему?

«Он делал вещи, на которые ему было плевать, и это было прекрасно. Он внезапно понял счастье людей (до сих пор он всегда их жалел), занимающихся профессиями, к которым не принуждает их никакое внутреннее „Es muss sein!“ и о которых, покинув свое рабочее место, они могут тотчас забыть. Никогда прежде он не знал этого благостного безразличия. Когда, бывало, что-то не вполне удавалось ему на операционном столе, он приходил в отчаяние и не мог уснуть. Зачастую он терял даже вкус к женщинам. „Es muss sein!“ его профессии было своего рода вурдалаком, высасывавшим у него кровь. Теперь он ходил по Праге с шестом для мытья витрин и не без удивления обнаруживал, что чувствует себя на десять лет моложе», — Милан Кундера, «Невыносимая легкость бытия».

Зима. Это была та зима, которая случается с нами в последние годы. Мы привыкли встречать Новый год без снега. Снег остался лишь частью образа новогодних и рождественских сказов, и мы можем в основном любоваться в новогоднюю ночь за просмотром «Иронии судьбы». Метеорологи сетуют на глобальное потепление, но потеплели ли наши сердца?

Отсутствие снега обнажает уродливость пространства и его безжизненность, которая ощутима по нарастающей по степени приближения к спальным районам. Лишь тот пейзаж красив, что вызывает грусть. Орхан Памук культивировал грусть Стамбула, определив ей специальный термин — «хюзюн». Грусть является одним из стереотипных представлений о Санкт-Петербурге. Но «хюзюн» Памука и стереотипная грусть Петербурга не имеют ничего общего с грустью спальных районов. Их грусть — тоска по великому прошлому, которое запечатлена в стенах города и его пространстве, в лицах его жителей.

Грусть спальных районов — в отсутствии оного. Однако есть существенная разница между спальными районами второй половины прошлого столетия, и спальными районами, возводящимися сейчас.

Массовое жилищное строительство 1960-80-х годов было настоящей революцией, победой интимности над общественным, частного над коммунальным. Часть историков связывают кризис советской идеологии именно с появлением отдельного жилья. Получив право на приватность, люди избавились от вечного присутствия посторонних в своей жизни, от вечной слежки со стороны соседей, от боязни сказать что-то лишнее и быть услышанными.

Коммунистические идеи, основанные на приоритете общественного над индивидуальным, становились анахронизмом

В мечтах поколения Брежнева — Хрущева не строительство БАМа, не освоение целины, не пятилетка-семилетка, а именно мещанская триада «квартира — машина — дача», что было несвойственно поколению довоенному.

Поскольку отдельное жилье было само по себе достижением, архитектура индустриального домостроения имела исключительно утилитарную функцию, и вовсе не стеснялась своей визуальной убогости. Стиль спальных районов последних пяти лет претенциозен. Конструкторские бюро застройщиков соревнуются в извращенности. Она проявляется в шизофренической палитре цветов зданий, в причудливой геометрии балконов (если, они, конечно, присутствуют), в планировке квартир, в слепом подражанию неоурбанизму. Простота пейзажа обыгрывается симпатичного вида детской площадкой и рядом скамеечек и прочим напускным лоском.

И хотя на первый взгляд, старые спальные районы проигрывают, у них есть ряд преимуществ. Они успели обрасти историей, стать цивилизацией как в плане инфраструктурном, так и общекультурном. Новые жилищные комплексы застроены вдоль и поперек высокоэтажными зданиями, из-за чего человек чувствует себя буквально придавленным. Петр выстраивал Петербург как символ победы рационализма над природой, то новые спальные районы выглядят как победа мещанства и над рационализмом, и над природой.

Нынешнее поколение не уступает в мещанстве поколениям своих родителей. Отдельное жилье является до сих пор символом успешности, неотъемлемым атрибутом самореализации. Ипотека заменила «кооператив» и «очередь на распределение». Меняется форма, но не содержание. Эту ситуацию можно было бы назвать как замкнутый круг убийственной силы стереотипов. Дети берут ипотеку для того, чтобы не жить с родителями, посвящают лучшие годы своей жизни оплате ипотеки за квартиру, куда приходят уставшими вечером после работы, цель которой — оплата той самой ипотеки.

Один из учителей с гордостью рассказывал, как он, переехав из Якутска, взял в ипотеку квартиру метражом 23 метра, на оплату которой уходила почти вся его зарплата

На еду и прочие потребности он оставлял себе 1000 рублей (он гордо именовал это «Стратегия-1000»), из-за чего он был вынужден питаться гречкой и лапшой быстрого приготовления. Кредитный аскетизм трансформировался в хроническую язву. Высвободившиеся финансовые потоки после оплаты ипотеки были брошены на лечение.

Мечта о своем угле превращается в рабство, а свой угол, как правило, обрастает своим детьми. Бывшие дети, ставшие родителями, не видят детей собственных, что приводит к непониманию друг друга. Непонимание переходит в обоюдное разочарование — родители считают детей неблагодарными, а дети чувствуют себя брошенными. Это приводит к стремлению дистанцироваться. Новое поколение вынуждено, таким образом, повторять такой же путь. Цикличность истории повседневности.

Эти мысли не оставляли его долгое время.

За окном трактор бороздил строительную площадку, огороженную забором из зеленого профнастила. Бетономешалка стояла в ожидании у ворот, пока охранник неторопливо выйдет из бытовки. Рабочих не было видно. Строительный кран уснул в ожидании. Лишь остатки талого снега напоминали о том, что здесь есть что-то живое.

***

На совещании много говорили про то, как учителя неграмотно подходят к реализации требований администрации и всячески халтурят. Это была обычная программа заседаний — одни будут обвинять, другие виновато опустят глаза, а затем обе стороны выйдут из зала, оставшись при своем мнении. Это удручало его, и поскольку он знал о чем будут говорить наизусть, он подумал над своей метафорой еще раз.

В одном из ящиков его рабочего стола давно лежало заявление об увольнении на имя директора без даты. Вернувшись после совещания в свой кабинет, он снова задумался о том, стоит ли пребывать в месте, которое ему противно всем нутром. «Куда бежать, зачем идти?» — заиграла в его голове песня Lumen. И он снова решил остаться.

Потому что уйти в пустоту — еще страшнее, чем быть в плохой, но все-таки системе. Иногда солдат, сражающийся до конца, вовсе не герой, идущий в сражение ради великих целей — а просто обреченный винтик сломавшегося механизма.

Фото: Shutterstock / Notearius