«Боб! Он — твой зверёк. Не позволяй им так поступать»

Что будет, если богом станет взбалмошный молодой человек? Тем более — влюблённый. Это как раз Боб. И он будет делать всё, что ему захочется. Просто потому что он это может. Мег Розофф создала противоречивый роман для подростков «Боба нет». Книга вышла в издательстве «Белая ворона» в переводе Сергея Ильина.

Мать Боба играет в покер и потягивает джин. Выиграв изрядное число партий, она приходит к заключению, что джин, должно быть, приносит удачу, и переключается на двойные порции. Сдача за сдачей, карты складываются во флеши, стриты и пары, пока фишки Моны не выстраиваются в большую волнообразную стену, за которой она укрывает своё упоение.

Боб, как обычно, появляется поздно, да ещё и в компании Экка. Он занимает пустое место рядом с матерью, кивает дилеру. Экк мгновенно перемещается к концу стола и с неприкрытым вожделением вперяется взглядом в блюдо сэндвичей.

— А это кто? — восхищённо воркует Мона, глядя на зверька. — Какая прелесть. Это твоё…

Она двусмысленно приподнимает бровь.

— Моё кто?

— Твоё дитя? — Мона помавает пальцами, однако зверушка держится от неё на расстоянии, как можно дальше вытягивая нос и осторожно принюхиваясь к её руке.

— Моё дитя? Конечно нет. Ты посмотри на него. Это Экк, во имя всего святого. Разве у него мой нос? Приди в себя, мама. Он никто. Просто такая безделушка.

Безделушка? Экк мрачнеет, обиженно распушает мех. Он всегда считал себя стоящим на ступень-другую выше любой безделушки.

— Иди сюда, маленький Экксик, — подманивает его Мона и, когда Экк на шаг приближается к ней, похлопывает зверюшку по голове, гладит по шкурке и воркует:

— Смышлёная безделушка. Милая безделушечка. Он правда не от тебя произошёл, дорогуша? У него ротик чем-то напоминает твой, когда ты был крошечным…

Боб сощуривается, хмурит брови.

Сидящий напротив Моны мистер Имото Хед откашливается.

— Мы сюда балабонить пришли или в карты играть?

В голосе его слышатся угрожающие раскаты. Он питает определённую слабость к Моне, но не к её сыну, который имеет обыкновение подсаживаться к карточному столу, чтобы прибрать к рукам то, что выигрывает мать.

Впрочем, и с теми, кто ему нравится, мистер Хед до любезности не снисходит.

Рядом с Хедом сидит его дочь, Эстель, предпочитающая держаться в тени девушка с тихими повадками и холодным умом. Она не играет, никогда. Теперь она смотрит на Экка.

— Привет, — говорит она. — Какое прелестное существо.

— Пре-лестное? — Боб ногой пинает Экка в бок, и тот валится, взвизгнув от боли. — Слыхал? Она считает тебя прелестным.

Эстель, которая мигом засекла, на что нацелился Экк, снимает со стола блюдо с сэндвичами и предлагает их ему. Глаза Экка округляются от вожделения

Он сжирает сэндвичи — никто и моргнуть не успевает — и тяжело припадает, умиротворённый, к ноге благодетельницы. Та нагибается, чтобы погладить его, Экк сонно урчит.

Снова сдают карты, Мона неторопливо берёт свои. Ничего. Она пасует.

Боб, нахмурясь, следует её примеру, досадливо хлопая картами о стол. Экк вздрагивает.

Следующая сдача столь впечатляюще дурна, что в голову Моны закрадывается подозрение насчёт нечистой игры. Она пробегает взглядом (не так чтобы твёрдым) по ничего не выражающим лицам игроков. Вытягивает из колоды три карты и кричит, требуя ещё джина.

На двадцать четвёртой худшей в истории покера сдаче всё достояние Моны сводится к горстке фишек, не превосходящей размерами чайную чашку. Она озирается, изучая физиономии своих противников. Разумеется, у каждого из них есть возможность — иными словами, сила — для мухлежа, однако правила галактического покера нерушимы и за всю его долгую, запутанную историю никто ещё ни разу не сжульничал. По крайней мере, в жульничестве не признался.

При следующей сдаче она получает от дилера двойку пик, четвёрку треф, джокера, фотографию пушистого котёнка и почтовую открытку из Марбельи.

Мона гневно вскакивает на ноги, покачиваясь, едва не опрокидывая стол. Росту в ней вдруг становится футов тридцать. Языки огня бьют из кончиков пальцев Моны и лижут гигантский её торс. Её бронзовато-медные змеистые волосы овивают голову усиками пламени.

— Тут кто-то пу-пытается вилиять на ход игры, — произносит она лучшим своим урчащим — сталь, закалённая в джине, — голосом. — И когда я узнаю кто, последствия будут… пагубнительными. Катасферическими.

Мону шатает, джин катасферически плещется в её глазах.

— Сядь, мама, — шипит Боб.

Мистер Хед улыбается, Эстель смотрит себе на руки. На лицах прочих игроков застыло выражение потрясённой невинности.
— Ваше обвинение до глубины души уязвляет меня, — мягко сообщает Имото Хед и неторопливо поднимается на ноги, каковому действию аккомпанирует громкий треск магнитной бури. Мона, совершая медленное зеркально отражённое движение, садится.

Игра продолжается.

Дилер сдаёт карты.

Мона получает фулл-хаус из тузов и королей и начинает думать, что, возможно, поспешила, обвинив Хеда в жульничестве. Возможно, ей просто не везло. Ха-ха, думает она и выталкивает в середину стола все оставшиеся у неё фишки.

Хед выкладывает роял-флеш.

Игроки, все как один, вскакивают на ноги. Мона одевается пламенем и, когда Хед предлагает удвоить ставку или закончить игру, сразу принимает первое предложение — опрометчиво, как мог бы сказать кто-нибудь. Но кто же бросает игру, когда такая карта прёт, — Мона прикидывает, что бы ей поставить.

Боб выглядит скучающим.

— Итак? — говорит Хед. Угроза облекает его, словно облако пыли.

На глаза Моне попадается Экк. Стремительно нагнувшись, она берёт его поперёк спины и плюхает на стол, где он и стоит, помаргивая.

— Вот, — говорит Мона.

— Это что же за ставка? — презрительно спрашивает Хед.

Боб зевает, убирает с глаз волосы.

— Последний из Экков. Все остальные вымерли.

— Чрезвычайно ценный, — пылко сообщает Мона.

Экк, подрагивая, оглядывает в поисках сочувствия одно бесстрастное лицо за другим.

— Остался только один. Он реже редкого. — В глазах Моны появляется ненатуральный блеск.

Эстель встаёт.

— Прекратите, — тихо говорит она. А затем погромче: — Прекратите!

Все поворачиваются к ней.

— Верните его на пол. Он же не вещь, а живое существо.

— Он мой, — настаивает Мона, — я могу делать с ним что захочу.

И в доказательство тычет в него пальцем. Экк коротко вскрикивает, а Мона поворачивается к Хеду:

— Вот моя ставка. Последний из Экков. Его жизнь. Делайте с ним что хотите.

Эстель обращается к одному из игроков:

— Принесите, пожалуйста, черный кофе.

Она снова смотрит на Мону, которая помахивает над головой стаканом, требуя, чтобы его пополнили джином. Эстель вытягивает перед собой руку, останавливая собравшегося подойти к Моне лакея.

— Довольно, Мона, — голос Эстель спокоен. — Экк, ты можешь идти. —

Ничего он не может, — твёрдо говорит Мона. — Это мой Экк.

Она не спускает поблескивающих глаз с Хеда.

— Вообще-то он мой, — бормочет Боб. — Ты его до сих пор и не замечала.

Хед глумливо усмехается.

— Да на что он мне? Ладно, он последний из Экков. Но всё равно же ничего не стоит.

Зверёк поникает.

Мона, которая выглядит после всего выпитого немного рехнувшейся, склоняется над столом и, понизив голос, сообщает:

— Говорят, что и в девяти тысячах галактик не найти животного, чьё мясо вкуснее, чем у Экков, — и, не отпуская взгляд Хеда, ещё понижает голос — до шёпота: — Только между нами, потому-то он и последний.

Боб округляет глаза.

Для Экка происходящее оказывается испытанием непосильным, он возмущённо пищит и съёживается. Эстель протягивает к нему руку.

— Никто, — тихо говорит она, — никто тебя съедать не собирается.

И обращается к отцу:

— Ты же не станешь?

Ни Мона, ни Хед не выказывают слабости и первыми взгляда не отводят.

— Вкуснейшее в девяти тысячах галактик мясо? — задумчиво произносит Хед.

— Почему же я никогда не пробовал Экка?

Он задумывается ещё на миг, а затем протягивает перед собой руку.

— Идёт. Я принимаю вашу ставку.

— Минуточку. Это мой Экк, не ваш. — Гневный взгляд Боба блуждает между его матерью и Хедом. — Если кто его и отведает, так я, а не вы.

Эстель снимает Экка со стола.

— Не слушай их, — шепчет она. И строго произносит, обращаясь ко всем игрокам: — Прекратите сейчас же. Это неправильно. Вы и сами знаете. Боб! Он — твой зверёк. Не позволяй им так поступать.

Боб обмякает в кресле.

— Давайте продолжим игру. Мне ещё нужно кое-что сделать.

Мрачно улыбаясь, Мона извлекает откуда-то и протягивает дилеру новёхонькую колоду, тот распечатывает её, сдаёт карты. Меньше чем через минуту игра завершается.

Поняв, что произошло, Экк начинает подвывать.

Читайте также:

Что делают на уроках естествознания в 7 классе американской школы

Мона удаляется шаткой походкой, глаза её косят. Боб, бормоча что-то, идёт следом. Прочие игроки расходятся.

Эстель опускает твёрдую ладонь на руку отца.

— Ты не можешь съесть его, папа.

— Ставка есть ставка.

— Это всего лишь слова, — говорит Эстель.

Имото Хед улыбается своей не весьма привлекательной улыбкой.

— Мне просто не терпится отправить в рот мой первый кусочек Экка. И, очевидно, мой последний.

И он смеётся своим не весьма привлекательным смехом.

Экк сжимается.

— Прошу тебя, папа, не при нём.

Хед постукивает пальцами по столу.

— Я выиграл Экка честно и справедливо и могу съесть его, когда захочу.

— Я не позволю его съесть. — Лицо Эстель спокойно и лишь самую малость, но непреклонно. Тон холоден.

Глаза Хеда темнеют. Волны чёрного смрадного дыма расходятся от него.

— Уговор, — рокочет он голосом низким, как смерть, — есть Уговор.

Эстель даже не вздрагивает.

Присутствие отца рядом с ней обращается в опустошительное отсутствие, в принявшую форму Хеда пустоту, что всасывает в сердцевину свою любой свет и тепло.

Однако на дочь его и это впечатления не производит. Хед, куда ни глянь, натыкается на её взгляд. И наконец вздыхает, перестаёт дымиться и снова становится видимым ясно.

— Ладно, ты же знаешь, я старичок бесхарактерный. Он получит отсрочку. Эстель слегка расслабляется. Взгляд её становится мягче, она опускает ладонь на руку отца.

— Спасибо, папа. Я не сомневалась в твоей разумности.

— Шесть недель. А потом я его съем.

Она цепенеет.

— Шесть недель?

— Шесть недель. Пусть пока привыкает к этой мысли.

Экк сваливается на пол, уползает в самый дальний угол комнаты и скукоживается там, как наполовину спущенный футбольный мяч. Он не думает, что ему удастся привыкнуть к этой мысли.

И начинает плакать — тихо, чтобы никого не огорчить.