На Черный День

На чердаке бабы Ганьки запасы еды превращались в труху.

Мешки с вермишелью, гречкой, и другой крупой медленно старились вместе с бабкой.

У нее было десять детей, и толпа внуков. Ни одному из них спустить продукты на кухню она не позволяла. Даже когда съедобность круп пропала, баба не отменила неприкасаемость к темному углу под крышей. Там хранилось спасение «на черный день».

— Баб Гань, ну какой черный день? — уговаривала молодежь — Хотя бы скотине отдать, а то эти крупы уже ни в черный, ни в белый день есть не станем. — усмехались старческой причуде.

Бабка отмалчивалась. Выкрученными трудом руками жмакала фартук и лишь изредка приговаривала.

— Смаленого волка не видели.

Она неколебимо держала чердак под присмотром, а свою комнату, полную продуктов, под замком.

— Ба, а расскажите, как вы выжили? — допрашивались мы, самые мелкие, которым любой вопрос прощался.

Лицо старушки менялось. Пережитый голод режет человека пополам. Память бросала луч воспоминаний на страдания восьмилетним ребенком во времена рукотворного голода, всколыхнувшего и ее родную Киевщину.

— Оно тебе тра? Жили-нетужили — отнекивалась, а слова горести за улыбкой прятались.

Она не заводила речи о прожитом, но за нее говорила причуда манер.

Клубнику летом баба не ела. Все ягоды в зимние запасы переводила. Муку, на чердаке, как «отче наш», обязательно прятала. Когда в дом привозился свежий помол, он сразу поднимался в угол чердака, а старый, с жучками и другой разведенной в нем живностью, спускала для пищевого расхода. Свежий хлеб нельзя было трогать. Требовала доесть последний кусок старого, и только потом можно было новый начинать. За небрежность в потреблении хлеба, она, не вставая, проворно доставала виновника своей длинной палкой.

— За что, ба? — почухивались раз по раз.- Не переводи харчи! — грозила палкой-поучалкой. — У-у-у, смаленого волка не видели!

Можно сказать, уважение к хлебу набито внукам бабой Ганькой.

О пережитом она проговорилась лишь как-то раз. Да и то, больше вздыхала нежели говорила.

— Ракушки в речке Рось собирала и на их-то сыром выскребаном мясе и уцелела.

Большего и не рассказала. Правды вывернутый карман в себе навеки упрятала.

— Ба, мы в новом времени живем. Нечего боятся стука в дверь. Новая власть сто раз сменилась — поучали отставшую старость.

Выгоревшими глазами она смотрела на говорящего, как на пустоту и, вроде, как в ту же пустоту лепетала своими сухими, коричневыми, как старая кора, губами.

— Новая, новая. А тогда, значить старая была? Такая же новая власть, да под новые песни. Думаете, чужие здесь последний кусок изо рта выдирали? Свои. У своих же. Лишь по чужой воле. Да не своим умом… Дай свине роги, она человека заколет. Вот завтра гляди дадут — будете на те мешки молится. — поднялся сухой палец к верху на чердак.

Права она была или нет, как знать. Ее словами это звучало «Что было знаем, что будет — увидим». Верила она, что времена меняются, а вот человек — нет.

Угол чердака, только со смертью бабы расчистился. Совсем скоро он заполнился вещами лёгких воспоминаний.

А память… память не мешок, его не выбросишь. Сначала о замученных память берегли выжившие, теперь вот — мы. Липкое и тяжелое наследство нам досталось. 88 лет прошло, а рана не заживает. В поиске ответов калечится душа.

Как оглянешься — призрачною видится сытость завтрашнего дня. Однако… что было знаем, а что сотворим -увидим.