Поганая молодёжь

Взорсление с ЛСД

У алгонкинов, индейского племени из Квебека, существовал такой ритуал посвящения в мужчины. Единственный способ стать взрослым требовал навсегда забыть детство, причём забыть — в прямом смысле слова. Юношей на 2 — 3 недели запирали в клетку и кормили водорослями високкан, галлюциногеном посильнее ЛСД. Их употребление, вроде как, может приводить к весьма печальным последствиям — от временного паралича до летального исхода.

По истечении срока, отведённого под инициации, у прошедших посвящение расспрашивают о прошлой, детской жизни, и если юноша что-то вспомнил, пытка повторяется. В конечном итоге, ни один мужчина из племени не помнит свое детство.

Этот обряд в наиболее точной форме фиксирует доксу о том, что взрослый и ребёнок — это два совершенно разных существа. Два мира, две системы. Но насколько верна эта идея?

Повелители мух

Мир ребёнка воспринимается и им, и взрослыми, как неполноценный и ущербный, как диалектическая форма, личинка-нимфа, которая после линьки станет ненужной игрушкой, которую лишь иногда можно будет достать, чтобы предаться на досуге воспоминаниям. Вот какое послабление, по сравнению с алгонкинами, — детство можно помнить. В остальном же, детский мир представляет взрослый, как советский гражданин, охотившийся за джинсами и пластинками «Роллинг стоунз», видел жизнь за железным занавесом: не семенить за шагающим семимильными шагами отцом народов, не слушаться партию, когда она тебя заставляет учить уроки, а смотреть телевизор, жить по-настоящему не только во время кухонных разговоров.

Но иногда случается, что взрослое общество, то ли от зависти к потерянному детству, то ли по какой другой причине, впадает в подростковость, — время, когда происходит избавление от личинки-нимфы. В жизни человека на такие времена приходится возрастной кризис, эпохи перемен и нестабильности соответствуют им в социальном развитии, — да, проститься такое органическое представление в духе Спенсера или Вундта.

Накануне времени «опасности/возможности» мир взрослых начинает пристально вглядываться в то, что происходит по ту сторону поколенческой Берлинской стены. И не понимают, что не так с молодёжью, и чего она хочет; не понимают, в чьи руки перейдёт возведённое ими здание. Что они могут услышать в ответ? Они хотят иметь приличный оклад, машину, квартиру в центре города и дачу в его окрестностях, и да, ещё поменьше работать. А если серьёзно, то, конечно, служить гум. гум. гуманистическим идеалам человечества.

С поправкой на время. Это либо на самом деле, то, чего хочется подросткам, как и их родителям, либо придуманное для школьного сочинения. Но, в любом случае, все положения вбиты в головы взрослым миром. И поэтому, когда предки пристально вглядываются в глаза потомков, они не видят ничего, кроме своей собственной правды, ведь жизнь по ту и по сю сторону Берлинской стены после конца истории, как замечал Кожев, не отличается. Детский мир есть не более чем проекция мира взрослых.

Оттого предки и злятся: вы должны быть лучше нас. Или панибратствуют, играя в доброго папашу: мы были точно такими же в вашем возрасте. Обе этих аксиологических позиции доводят потомков до нервного срыва, обычно именующегося подростковым бунтом. Бунт отличается от других инсургентских действий полным отсутствием осмысленности и целенаправленности. Он копирует жёсткий и перверсивный мир взрослых, но в этом копировании обитатели детской вселенной стараются быть брутальнее и развратнее тех, кому подражают.

Плясать в кожаных трусах — чем это отличается от среднестатистических корпоративов. Резать и кидать коктейли Молотова в школах — что же делать, когда вокруг твориться вакханалия насилия. Убить девушку, за то что отказала в живом состоянии — мало чем разниться с обычными происшествиями криминальной хроникой. Ну, а описать попутно всё в сети — время такое, если событие не задокументировано, то, значит, его не было. Прыгнуть с девятого этажа — а, разве горбатиться на выплату ипотеки и автокредита на нелюбимой работе и жизнь с нелюбимой женой — это не есть непрерывный суицид? Это, как Эмма Бовари, которая травила-травила себя затхлой атмосферой буржуазной провинциальщины, да, потом взяла, и отравилась по-настоящему.

Подростковые девяностые

Если провести ещё одну аналогию, которые постоянно грешат неполнотой, но теперь уже не физиологическую, а историческую, то подростковость — это девяностые в России. Творится постоянный и лютый конец истории во всех сферах жизни, и неизвестно, что случиться через пять минут. Притом, неважно сидишь дома или выходишь на улицу, конец истории мог настигнуть где угодно. Взрослость — это десятые годы XXI века, конец истории твориться по очереди в разных отраслях человеческой жизни: концентрировано, но потом вроде как отпускает, и оказывается, что это не так уж и смертельно.

Михаил Трофименков в рецензии на фильм про автора главного литературного произведения ХХ века на тему подросткового бунта, упомянул, что английское название байопика «Rebel in the rye» неудачно. Вроде, какой из Сэлинджера бунтарь, и против чего он бунтует, если периодически идёт на компромиссы со своим агентом и издателями, вроде «Нью-Йоркера». Однако это не больше, чем контаминация «Над пропастью во ржи» с таким же символом подростковой неудовлетворённости того времени — «Бунтарь без идеала» («Rebel Without a Cause») с Джеймсом Дином. Общество сытых пятидесятых с аккуратными лужайками перед кукольными домиками, пережившее лихие тридцатые и побывавшее в окопах антитеррористической операции в Арденнских горах, вглядывалось в глаза своих детей и подбешивалось от того, что созданная ими стабильность — лишь видимость и покоится на шатких основаниях. На место дискурса господина придёт университетский дискурс, упорядоченный хаос сменится на хаотический порядок, а так всё останется по-прежнему.

Наибольшей, и едва ли не единственной, удачей фильма о Сэлинджере является не вот это прогибание писателя под обстоятельства и неприязнь славы. Это не такой уж и редкий сюжет, как и тот, когда автор занимается буквально документальной поэзией, фиксируя в своей книге обрывки услышанных фраз и случившиеся с ним происшествия. А Уит Бернетт в исполнении Кевина Спейси, писатель-неудачник, воспитавший едва ли не пол американской литературы, по его словам. С учётом, какая незавидная кутерьма сейчас твориться вокруг дважды оскароносного актёра, и фильм рекламировался, чуть ли не как последний в карьере Спейси, жизненный коллапс горе-писателя становится ещё более отчётливым и рельефным.

В нём подростковый бунт слишком явно перерождается во взрослую неудачливость, сигнализируя, что это, по сути, вещи одного порядка, и одно происходит из другого, — такая казуальная связь. Алгонкины не зря заставляли кушать водоросли високкан, иначе было бы, что дело шито белыми нитками, и взрослый мир мало отличается от детского. И никакого подросткового бунта не существует — это всего лишь попытка социализации, не всегда приносящая успех. Как маленький ребёнок бежит за своим отцом, держащим его за руку, семенит и истерит по поводу своих коротких ножек, так и переходное подростковое общество не догоняет и бесится от собственной неполноценности, стремясь оторвать пожирнее кусок от взрослого мира, чтобы побольше молодых и злых смогли насытиться сальной прослойкой. Насилуйте меня пятеро, в подъезде и у магазина, я накатаю на вас заяву, чтобы денег получить.

Последняя буква азбуки

Хотя всё может быть и не так, и это всего лишь следствие компьютерных игр. Жижек вот тоже неспроста упомянул в своём последнем русскоязычном интервью про то, что отрасль виртуальной реальности зарабатывает больше, чем кино, порно и музыка вместе взятые (подростковые фетиши прежних эпох). Следующим этапом антропологической эволюции, — а человеческое биологическое развитие исчерпано, как утверждают учёные из университета Париж Декарт во главе с Жаном-Франсуа Туссеном, — будет, естественно, соединение человека и машины. Появится киборг из писаний Донны Харауэй.

И поколение z (последняя буква латинского алфавита, случайно ли?) просто делает не всегда удачные шаги на пути скрещения виртуальной и материальной реальности. Первопроходцы часто ошибаются, и не их вина, что они ещё не могут полностью отличать два мира. Некоторые же до сих пор не знают, где проходит демаркационная линия между идеальным и материальным, и ничего, мир не погиб. Не погибнет и из-за этих путаниц.