Давид Самойлов в опубликованном театроведом Вадимом Баевским письме пишет: «Нация в наше время — это интеллигенция», то есть люди, несущие в себе ген эмпатии, и больше ничего. Можно не знать Ларошфуко и интуитивно пытаться понять другого человека. Эмпатия (по И.С. Кону) — «интуитивное понимание чужих переживаний» — к чему готовит своего читателя Гоголь.

Шинель — это наша общая жизнь.

Этот текст по-особому формулирует понимание несправедливости.

Что такое несправедливость? — это когда страдает невиновный и не может достичь того, что лично заслуживает. Я не имею веса, совершенно — нужно приобрести вес (путем покупки шинели, например), тогда справедливость — синоним «американской мечте»: достичь того, что лично заслуживаешь.

Текст меняет ракурс восприятия личной вины: Башмачкин переписывает, он всегда повторяет за кем-то, его у самого себя нет. Усади его, старого петербуржца, за мемуары, он спросит: «а зачем? я же не Пушкин, не маршал Конев». Башмачкин не понимает того, что он не создан для Петербурга.

Гоголь подчеркивает: этот город не строили для людей, которые ходят.

«Шинель» — петербургская повесть, а Петербург — город самостоятельного присутствия на этой земле, то есть город одиночества. В Башмачкине Гоголь находит меру отношения к человеку, напоминая ему, своему читателю и свету Петербурга, — о том, что никто не застрахован от высокомерия.

Башмачкин, он и откладывает медный грош и ходит, чтобы не стереть подметки, но и, претерпев испытания, остается мелочным: не тем счастлив этот человек и, одновременно, общая мечта — единственное, что связывает его с Петербургом. Эта линия мелочности и высокомерия определяет нашу общую жизнь: и само понятие несправедливости и отношение к ней.

Чем завершается повесть о русской мечте тишайшего Башмачкина?

Он забыл о своем положении самого ничтожного, и его накрыло возмездие, сняв с него шинель. Возможность противопоставлена положению, и, чтобы восторжествовала справедливость, Башмачкин начинает воровать у других шинели, освободившись от необходимости иметь и положение, и вес.

Вместо того, чтобы написать преступление и наблюдать у своего героя муки совести, Гоголь показывает нераскрывшуюся душу Акакия Акакиевича. И у него справедливость торжествует в виде высвободившегося внутреннего бешенства. Задолго до балабановского «Брата-2».

Башмачкин понимает, в чем сила — и копит на шинель.

«Шинель» — повесть о преступлении большем, чем разбойное нападение. Автор глухо описывает всклокоченную мокрую кошку греющуюся на капоте, домашнее существо, у которого украли условия жизни: «Акакий Акакиевич чувствовал только, как сняли с него шинель, дали ему пинка коленом, и он упал навзничь в снег и ничего уж больше не чувствовал».

Тот же Шариков и Преображенский — на контрасте украденных условий жизни. Есть в этом удачное совпадение, что в картине 1959-го Башмачкина сыграл Ролан Быков, этой ролью открывающий тему ничтожества и личности («Бармалей», «Чучело»). Башмачкин — переписчик, он связан с текстами, но ему не дано ощущение строки, перед ним пляшут бессвязные буквы.

Он сам не способен сочувствовать через эти строчки.

Вглядываясь в свечу и в счастливое лицо Башмачкина понимаешь, что хотел сказать француз, пытавшийся вникнуть в настроения русской интеллигенции уходящего XIX века: «все мы вышли из гоголевской «Шинели». Вероятно, он увидел у нашей литературы кошачий темперамент, родственный Франции.