«Онегин, закованный в кандалы ЕГЭ, стонет и ненавидит читателя»

В день рождения Пушкина (сегодня исполняется 217 лет со дня рождения поэта) учитель литературы Александр Закуренко разбирает его главное произведение — «Евгений Онегин». Роман в стихах — не просто одна из фундаментальных основ школьного курса русской литературы. Это важнейшая часть нашего культурного кода. Когда «Онегин» начал прочно входить в школьную программу, почему Пушкиным зачитывались еще дети-современники поэта и как анализировать роман с помощью теории Ленина — об этом и многом другом рассказывает постоянный автор «Мела».

Пушкина оценили еще при жизни, но расстояние от признания до понимания может растягиваться на сотни лет. Одной из промежуточных станций, фиксирующих принятие писателя как части культурного бытия народа, становится включение автора в школьную программу.

Пушкин вошел в гимназическую программу, по-видимому, в 80-е годы XIX века, к этому моменту он уже имел всенародное признание, а роман «Евгений Онегин» был откомментирован в 1877 году, то есть стал достоянием академической науки. Речь Достоевского на открытии памятника Пушкину в Москве в 1880 году зафиксировала это признание. О Пушкине писали и говорили крупные русские мыслители, ученые, литераторы.

О популярности Пушкина свидетельствовало то, что его стихи читали крестьяне. Отрывки из его текстов включались в различные дешевые издания для народного чтения

В 1877 году известный русский историк Ключевский произнес речь на заседании Общества любителей российской словесности. В ней он вспоминал среди прочего, что Пушкиным зачитывался еще подростком, как и все его окружение. Речь шла о сороковых годах XIX века. Ключевскому и его сверстникам не было и 10 лет! Если великий историк не ошибается, Пушкина начинали читать еще до 10 лет, то есть по нашим меркам где-то в 3-4 классах.

Что интересно, Ключевский вспоминает именно об «Евгении Онегине», причем не как о предмете школьно-академического изучения (значит, в 1840-1850-е роман в школах еще не изучался), а как о «событии молодости… как выход из школы или первая любовь».

Что касается чтения официального, то вначале роман изучался не целостно, а в программу включались отдельные фрагменты. Скажем, в святочную хрестоматию за 1903 г. был включен сон Татьяны из 5-й главы под названием «Сон Татьяны. Святочные картины».

Таким образом, от первых прижизненных отзывов о романе (Гоголь, Киреевский, Белинский, Дружинин, А. Григорьев) до появления фрагментов и глав в учебниках и хрестоматиях прошло несколько десятилетий. Но важно отметить, что в культуре чтения XIX века не было особого деления на произведения из школьной программы и читаемые вне ее. Подростки читали «Онегина» уже при жизни Пушкина. Читали, по Ключевскому, внешкольной программы после смерти поэта, и читали, когда «Онегина» начали изучать в гимназиях.

А уже в конце XIX — начале ХХ века Пушкин уверенно занимал центральное место как в русской литературе, так и в школьных программах. Правда, больший упор делался на лирику и поэмы. Скажем, Осип Мандельштам писал в 1906 году школьное сочинение по «Борису Годунову».

В советское время вновь появляются комментарии к роману, например, в 1932 году выходят комментарии Николая Бродского к столетию окончания пушкинского романа. В предисловии автор сравнивает Пушкина с Данте. В 30-е же годы Пушкинский роман возвращается в школу, и Пушкин официально становится главным русским писателем. Правда, трактуется он с марксистско-ленинских позиций, тот же Бродский предлагает анализировать роман и «пушкинскую психоидеологию» с помощью «теории Ленина».

Советская школа кастрировала Пушкина под революционера

И его духовный путь, особо ярко выразившийся как раз в авторской динамике в период сочинения романа, был отброшен. Духовные искания героев, сложный комплекс взаимоотношений дворян и крестьян, граждан и власти оказался подогнан под идеологическую схему, Пушкин и Онегин трактовались исключительно как декабристы. Повезло лишь Татьяне — ее на Сенатскую площадь даже бредовая советская программа не выгоняла.

В русском Зарубежье, свободном от таких идеологических предпосылок, изучение романа Пушкина происходило иначе. О Пушкине писали крупные русские литераторы и мыслители, например, В. Ходасевич, С. Франк и другие. К юбилею смерти Пушкина в Белграде, Праге, Париже были изданы сборники памяти поэта. Пиком исследований стал перевод и комментарии Набокова в 4-х томах (1964). Комментарии касались не идеологии, а самого текста романа.

В Советском Союзе в это время «Евгения Онегина» в школе читают полностью. Правда, в зависимости от школьной программы и количества годов обучения — то в 8, то в 9-м классе. В некоторые годы — даже в 7-м. В брежневские годы растет число научных комментариев: роман уже прочно обосновался как в программах, так и в темах сочинений — и стенающие в тенетах царского режима лишние люди от Онегина и Печорина до Рудина заполонили кабинеты литературы. Но само изучение происходит в отрыве от представлений о настоящей истории России дооктябрьского периода, от философских и религиозных поисков и обретений Пушкина и его героев.

Вопрос в том, может ли роман, который комментировали такие выдающиеся ученые, как Юрий Лотман, Валентин Непомнящий, вышеперечисленные авторы и еще множество прекрасных ученых и литераторов, говорить о которых просто не позволяют объемы статьи, — войти в голову бедных советских или постсоветских школьников? Учитывая, что современные школьники знают историю еще хуже советских своих предшественников, ответ, кажется, скорее отрицательным.

Во всяком случае, изучение «Онегина» в 8 или 9-х классах, очевидно, преждевременно

Вторая проблема — сами методы анализа. Восторженно твердить об «энциклопедии русской жизни», не понимая ни базовых принципов русской жизни, не имея не то чтобы энциклопедических знаний, но даже знаний на уровне предисловия к энциклопедии — не будет ли это профанацией изучения великого произведения? С другой стороны, отказаться от изучения романа почти равносильно отказу от самопознания — и человеческого, и национального.

Поэтому в некотором смысле проблема изучения «Евгения Онегина» в современной школе — это проблема гуманитарного образования в школе вообще. Герой, не разбиравшийся в ямбах, может научить ямбам, героиня, сама не знающая, почему она русская душой, может пробудить эту русскость в душе ученика.

Но и само чтение текста должно строиться иначе — с построчными комментариями, выделением смысловых и тематических групп. С параллельным изучение европейской истории и литературы, той, на которой росли герои романа в стихах. Такой уровень прочтения требует знаний и от учителя. Да и Пушкин здесь невольно начинает учить, хотя никогда в такой роли выступать не хотел.

И, конечно же, «Онегин» — это божественный язык, самоценный и оттого полноценный. Для современного школьника это самая трудная задача — получать эстетическое удовольствие от кристаллической структуры онегинской строфы (придуманной не Пушкиным), от богатства рифм и анджамбманов, от искрометных эпитетов, точных и быстрых, как выстрел самонаводящейся ракеты. В общем, получать удовольствие от русского языка в его высшем выражении — поэтическом.

Этому надо учить с первого класса, чтобы в десятом роман в стихах зазвучал и стал хотя бы доступен пониманию, если не понят

Имеем же мы совсем иную картину. Как выразился один исследователь-эмигрант (Владимир Перемиловский), мы изучаем литературу как «концлагерь» лишних людей. Несчастные Чацкий, Онегин, Печорин — ненужные по такой схеме тому обществу, еще меньше нужные современному школьнику. И закованные в железные кандалы ЕГЭ, они стонут и ненавидят читателя не меньше, чем читатель их.

Вот уже выходит книга «Лишний Пушкин» (А.Н. Андреев, 2010), утверждающая сложную природу Онегина и простую — Татьяны. Вот в блестящих лекциях и статьях Непомнящего Онегин прост и ему только предстоит осознать свою сложность, а Татьяна сложна в своей целостности. Онегин, оказывается, жив и неразгадан.

Роман таинственен, и если уж он энциклопедия, то не русской жизни, а наших заблуждений по поводу русской жизни

Роман открыт, и именно в таком виде, как подсказывает мне собственный учительский опыт, он интересен школьнику. Как роман насущных вопросов, а не навязчивых ответов. Почему Татьяна любит одного, а выходит замуж за другого? Почему Онегин не замечает в Татьяне ее женской сущности — сердцеед и сердцевед читает скучную мораль влюбленной девушке, а потом сходит по Татьяне с ума? Почему Онегин нарушает правила дуэли, а Ленский все же стреляется с ним? Почему в романе все мыслят по-французски, а изучают его как роман о русской жизни?

Стоит только понять, что перед нами роман-игра, и Борхес и Умберто Эко отдыхают: столь сложно переплетает Пушкин в «Онегине» авторскую речь, речь персонажей, европейских и русских мыслителей, политиков, экономистов, историков и даже фольклористов, то компьютерные игры «дуэль Онегина и Ленского» или «бой письма Татьяны Онегину и Онегина Татьяне» были бы настолько же популярны, как «Игра престолов».

Если бы мы поняли, что вопросы романа в стихах к нам — это наши вопросы к сегодняшней жизни, роман опередил бы спрос если не на Гарри Поттера, то на Прилепина и Пелевина точно

И стоит Онегин в доме Татьяны, замерев, как в финале «Ревизора», и ждет — то ли появится, словно каменный гость, муж Татьяны, то ли чиновник из Министерства образования — и отменит и Онегина, и русскую литературу вообще за экономической ненадобностью.